Сара Бергман - Съевшие яблоко

Он даже будто не обижался. А просто не хотел разговаривать. Окуклился в своем вакууме, полном — как остро ощущал Мезенцев — переживаний, и не желал идти на контакт.

Мезенцев нервничал все сильнее. Все отчаяннее пытался:

— Как дела в школе?

— Как репетитор?

— Что там с Нобелевкой? Когда получаешь?

Натянутый и нелепый смех его звучал в одиночку. И снова следовала тишина.

А во взгляде Яна, направленном куда угодно, только не в глаза Мезенцеву, чудился ему постоянный укор.

Мальчик сидел нахохлившись, смотрел в другую сторону и молчал. И слова застревали в горле. Эта давящая тишина уже свербела в ушах. Мезенцев пробовал все: уговаривать, повышать голос, наказывать. Но сам же и снимал свои запреты, чувствуя их бесполезность.

К Альбине ездил с тяжелым сердцем — провожало и встречало его отчужденное молчание.

Ответы мальчика ограничивались: «да». «нет», «ладно». Он был вялый и апатичный. Мезенцев то и дело спрашивал:

— У тебя что-то болит?

— Ян, ну-ка посмотри мне в глаза.

— Ты себя плохо чувствуешь?

Но у него ничего не болело.

С другой стороны, тот не капризничал, не устраивал сцен. Послушно доезжал в машине до вокзала, садился в электричку. Вечером так же послушно возвращался домой от репетитора.

И от этого рабского немого послушания Мезенцеву хотелось застрелиться.

Еще Ян плохо ел.

Садился за стол, когда Мезенцев звал его завтракать.

— Ну и чего ты не ешь?

И тупо и без интереса глядел в тарелку. На вопросы только пожимал плечами.

Мезенцев, сидя напротив, давился. Каждый кусок застревал в горле, как скомканная наждачная бумага проходя по пищеводу. Но он упорно и бесполезно подавал пример. Сам чувствуя, что еще кусок и все съеденное выйдет наружу.

Ян продолжал сидеть, сложив руки на коленях. И в этой позе казался таким маленьким и беззащитным, что у Мезенцева все внутри переворачивалось. В звенящей тишине было слышно, как в соседней комнате на стене тикают часы.

Тогда Мезенцев бросал вилку и опускал голову на стиснутые в замок пальцы:

— Ну что мне с тобой делать?

Поднимал усталые глаза, но видел только опущенную макушку.

— Ян, скажи что мне сделать и я сделаю. Ну?

Проходила минута, вторая. Потом третья.

И каждый день он сдавался:

— Ладно, иди бери сумку — на электричку опоздаешь.

В том как мальчик поднимался со стула и шел за своим рюкзаком не было даже облегчения.

Кира шла по школьному коридору вслед за одноклассницами. Прямо перед глазами маячил синий рюкзак Лены — болезненно-худой вечно задирающей нос старосты. И белая сумка Оли. У которой была только мать и не было отца.

— Мать-то ругаться не будет, что поздно придешь?

— Неа, — тряхнула волосами Оля, — у нее новый хахаль. А мне плевать, — мстительно засмеялась девчонка, — мне же лучше — ей теперь вообще все равно во сколько я приду.

— Ну а моим тоже, — легко поддакнула Лена. — Лишь бы в десять домой возвращалась. Ну их. Достали. Я уж лучше погуляю подольше — все лучше, чем дома сидеть. — Цинично и очень по-взрослому объяснила она, — ну а что, им на меня по-барабану, мне-то на них тем более. Они меня не трогают и я их не достаю.

И обе засмеялись.

А за спиной Киры в рюкзаке завибрировал телефон.

— Папочка! — воскликнула она в ответ на звонок и сердце радостно забилось.

Она так ждала этого звонка! И все выходные и будни. Ведь не могло же быть так, что он просто забыл о ее дне рождения или просто отключил телефон. И Кира думала, что заболела бабушка — папина мама или у него очень важные дела на фирме. Или может…

— Папочка! — Кира стояла посреди коридора, одна, отстав от класса. И счастливая, улыбающаяся сжимала телефон.

— Кирочка, принцесса, у меня же дочка родилась! Доченька! — трубку разорвало громовым радостным криком. — Три двести! На той неделе — сегодня домой привезли! — отец залился смехом. Пьяным и счастливым, — надо же, в один день с тобой родилась! Аленой, Аленушкой назвали! — он всхлипнул от радости.

Отец был безудержно пьян и безудержно счастлив.

— Эх ты, — снова всхлипнул он, — ты пока не поймешь. Маленькая. А вот вырастешь — сама узнаешь, — он не нуждался в том, чтобы Кира ему отвечала. А та и не смогла бы ответить. — Вот, знаешь, — пьяно философствовал отец и школьный коридор так же пьяно качался перед глазами Киры, — живешь-живешь и не знаешь зачем живешь. А потом раз — у тебя ребенок родился! Ребенок! Моя дочка! — уже плакал он. — У меня это самый счастливый день был в жизни. Я их теперь на руках носить буду! Принцессы мои. Родные. — и впервые определенно к Кире, — ты наверное подержать хочешь? Вот погоди — я к тебе приеду, заберу, Аленушку покажу, — язык его заплетался от водки и умиления, — будешь с ней гулять, возиться. Такая красивая, только родилась, а красавица. Я никогда таких детей не видал! Беленькая, чистенькая, глазки голубенькие! Глазки-то глазки голубые будут, как у тебя!

Сзади, за голосом отца послышался мужской веселый смех, звон бутылок, окрики.

— Ой, Кирюш, я тут чет расклеился совсем, — осоловело хихикнул отец, — я тебе потом позвоню, потом, — и как-то нелепо, совсем некстати строго и пьяно добавил, — Кира, слушайся маму!

И отключился.

Кира не плакала. Просто стояла посреди коридора и не плакала.

Потом пошла в раздевалку, забрала куртку и вышла из школы.

Домой она пришла на негнущихся ногах. Мыслей в голове почти не было. Ей хотелось одного — хотелось к маме. Пусть мама объяснит ей как же так. Пусть объяснит, потому что сама Кира не понимает. И больше никто, кроме мамы ей сказать не сможет.

Девочка поднялась в квартиру, раскрыла дверь. А оттуда послышались голоса. Мать была не одна.

Она сидела в зале с подругой. И они горячо, перебивая друг друга говорили:

— На алименты надо подавать!

— Главное квартиру-квартиру, а то из дома выгонит. Куда вы пойдете?

— Подонок, вот ведь. Я полжизни на него угробила.

— Да все мужики скоты. Чего ты ждала, все такие.

— Господи, вот подонок. Ну вот почему так, а? Я пока молодая была — нужна была. А сейчас молодая блядь — и все, меня в помойку, да?

— Седина в бороду. Ему же сорок скоро — вот по бабам и побежал. Доказывать!

— Скотина. Господи, какая скотина. Я же… я столько… я ему…

Кира долго слушала стоя в дверях.

— А я…

— Я с ним…

— Я только…

Слушала, мрачно хмурясь и поджимая губы в тонкую полоску. Глаза ее с возрастом из голубых становились все более серыми. А может это не от возраста.

А от разочарования.

Кира бросила на пол сумку и повернулась к двери. Она уже была слишком взрослой, чтобы сидеть дома. И слишком чужой, чтобы слушать материны стенания.

— Кира! Кира ты куда? — вдруг заметила ее и окликнула из комнаты Ставицкая. — Куда ты собралась?