Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Чтоб никто его не видел, как копошится. Лизе было и любопытно, и неприятно в его квартире, как будто в тайной зловещей яме. Воздух был затхлый, непроветреный. На подоконниках бутылочки с лекарствами, коробки с порошками, алоэ, зеленоватые потроха гриба в банке.

— Вот лекарства выписывают, она пьет, но помогают слабо.

— И где ее лечат?

— В больницах она не любит, дома лечится.

Прошли через комнату с портретами вождей, Сталин самый большой, в раме. Остальные плакатные, без рам, прибиты гвоздями. Ботинки в ряд начищенные, старый военный китель висел на видном месте, как икона.

Стопки газет, книги, этажерка с папками. Наверно, на соседей заведены. Каждый день записывает: разговаривал у колонки про погоду и урожай, а потом сомневался в победе социализма…

Лиза хотела спросить, но не решилась, боялась, что не сдержит иронии. Комната походила скорей на кабинет чиновника, чем на жилье. Двери в заднюю комнату не было, ее отделяла ситцевая занавеска.

Каморка с кроватью, этажерки с фарфоровыми собачками, сундуками, салфетки на всем, кружевные, вышитые. В ней стоял привычный больничный запах, на кровати лежала на боку маленькая худая женщина, сложив костлявые руки, как скрюченная больная птица, испуганно таращилась на Лизу. Кашляла, дергаясь всем телом.

— Вот, Марьям, доктор пришел.

Марьям замычала, закрыла лицо руками.

— Она редко разговаривает, испугалась особенного события и с тех пор молчит, двадцать лет уже, сама с собой говорит иногда, а так нет почти.

Лиза пощупала пульс, осторожно завела стетоскоп за вырез застиранного халата. Дышала чисто. Кашель ее был горловой, сухой, верхний кашель.

Горло посмотреть не удалось, Марьям закрывала лицо руками.

— Когда последний раз врач приходил? Ее надо обследовать, вы держите взаперти, ни свежего воздуха, ни лечения. Сколько уже тут живу, ни разу ее во дворе не видела.

— Она не хочет выходить, она сторонится.

Соосед поманил Лизу выйти в другую комнату.

— Так позовите психиатра. Я организую.

— Нет, не надо, она не сумасшедшая, зашептал Матвей, — она боится, просто боится. Вот Эльвира ваша Ахмедовна тоже полная страхов дама, так и моя жена. Травмированная женщина.

— Эльвира же не сидит безвыходно в комнате, на работу ходит, лекции студентам читает и вообще, или это вы ее запираете?

— Ну как же можно так, запирать? Я бы рад с ней в парк сходить, газировки попить, прогуляться. Она не решается.

— Не пойду, — вдруг отчетливо закричала из комнаты Марьям, — не хочу их видеть. И жить среди них не хочу.

— Не пойдем, никуда не пойдем, — Матвей вернулся в комнату и обнял ее, — не бойся, взбил подушки, бережно уложил ее, — Елизавета Темуровна, пойдемте, покажу лекарства ее.

Они вышли на терраску. Лиза просматривала банки и порошки. Успокоительные, от кашля, горчичники, привычный домашний набор.

— Зачем вы меня позвали? Ей нужен врач, невропатолог, если психиатра боитесь.

— Так посмотреть, познакомиться, чтоб не пугались нас. Мы не супостаты какие-нибудь, жену люблю и жалею. Живем скромно. Это впечатления только, что неблагонадежные, за тайны держимся.

— Так похоже вы меня боитесь, раз мое мнение вам необходимо?

— Ну что вы, Елизавета Темуровна, кто ж докторов-профессоров боится… Давно тут живу, сколько жителей сменилось. Профессора вашего берегу, вот брат его не удержался, в газетах писал разное. Сгинул. Кто ж знает где? Вам не рассказывал? Им помогать надо, профессорам, как флажки по жизни расставить. Куда ходить, на что смотреть, как говорить. Тут мы и пригодимся. И вас сбережем, и сами как-нибудь. Спасибо, что пришли, заходите еще, вот Марьям привыкнет к вам, может и выйдет из добровольного заточения.

Лиза вышла в недоумении.

— Достоевский персонаж наш сосед, — засмеялся Ходжаев, — когда подселили его, он знакомиться ходил в каждую квартиру. Везде загадочно намекал свои полномочия. Лебядкин такой, или Верховенский, младший Петруша.

— Может он такой же сумасшедший, как и его жена? И ни в каком НКВД не работает? Бедно у него, да и сам он странный. Зачем им, энквэдэшникам, такой нерешительный?

— Кто ж знает? Может затем и нужен, чтоб собеседник расслабился с дурачком? Но вот сосед у нас был, машинист, с ним дружил вроде, а потом взяли. И взашей этого Матвея вытолкать хочется, но нельзя. Поджилки не дают.

— Он на вашего брата намекал, спрашивал, если рассказывали что-нибудь?

— А, так он знает. Изучил соседей до седьмого колена! Султан, мой брат, юрист был, еще до революции. В Харькове на юридическом учился, куда иноверцев принимали еще при царе. Революционных идей не избежал, но большевизма не принял. За что в Соловки пошел одним из первых. И там в тюремной стенгазете писал, полемизировал. Не замолчал, никак не замолчал. Говорят, его скинули в прорубь с раската — с ледяной горки. Обычай такой в Древней Руси — скинуть с раската. Вроде как не убили, просто скинули, а там уж как выйдет, выживет убогим — прокормим, значит святости исполнился. А нет, так в ад прямиком. Султан, похоже, в ад прямиком. Из советского ада в древнерусский ад. У меня вообще семья разная. Есть ушедшие к британцам в Афганистан, есть жертвы басмачей, большевики есть, я вот, например. Ты не бойся, тут во все времена спокойней укрыться, переждать, с голоду не помереть. Лиза, скоро начнется война, нам нужно много сил и терпения. Лучше тебе не забивать голову семейными историями, оставь себе на старость. Ты сейчас с живыми родными, пока живыми. Поедем в кишлак к моей родне, увидишь, как твой фальшивый отец бы жил, — засмеялся Ходжаев, — устроим антропологическую экскурсию вглубь корней. По счастью, у меня еще брат остался, Ильдархан, вовремя уехал назад в кишлак. Правильный кишлак, где узбеки и таджики живут. Так заняты не передраться между собой, что врагов народа не ищут. Теперь директор школы, хотя и не доучился в Москве. Он честный у нас, ни в партию, ни в мечеть.

Эльвира вступила в разговор: представь, как жене его тяжело и страшно, боится за детей каждый день. До революции всех на русском учили, но это понятно, колониальная имперская страна. Но родные языки никто не запрещал. Теперь, когда разделили на республики, долина отошла к Узбекистану. Школа у них на узбекском и русском, таджики не хотят детей на узбекском обучать. Плюс вечный спор за землю, за воду. Русские требуют в колхозы объединяться. Согласных мало. Стреляют по ночам, все стреляют, не понимают, что нельзя быстро изменить жизнь. Даже в лучшую сторону. Даже умные, казалось, люди, такие терпеливые в своих семьях, никакой мудрости не имеют. Как разбойники с соседями.

Видно было, что Эльвира не радовалась будущей поездке, как обычно, нервничала, опасалась и чужих, и грабителей по дороге. Казалось, только дома и на работе, в университетской библиотеке, она чувствовала себя относительно спокойно. Огорчалась, что ее не воспринимают всерьез, когда она хотела предостеречь. Ей тяжела была эта советская жизнь, ежедневное состояние пограничника на посту, угрозы, несущиеся из радио, из газет, предчувствие большой войны.