Лариса Бау - Памяти Лизы Х

— Лиза, тебе, наверно, непонятно и скучно? Вот книжку обсуждаем.

«Der Untergang des Abendlandes»(Закат Европы). Ты ведь знаешь немецкий?

— Конечно, знаю. Мы в Вене жили долго, только по-немецки и говорили, и няня моя немка была, и мама знала. Знает, — поправилась Лиза.

Знала? Почему она вдруг сказала в прошедшем? Знает, да. Наверно, уже дома, читает свои романы, лежа в японском шелковом халате, с папироской. Вдруг в голове завертелось: шелковый халат, товарный вонючий вагон, станции, ее большой темный шкаф в спальне, где Лиза любила прятаться, и бежевый чемоданчик. Всегда стоял там этот маленький бежевый чемоданчик, с которым она покорно пошла.

Руки задрожали, накатил страх, тяжелым, рвотным. Лиза спрятала руки за спину.

— Знает, конечно.

Ходжаев обнял Лизу, заговорил сбивчиво: вот Лиза прочитает, и снова устроим обсуждение, со свежими впечатлениями молодежи. Молодежь редко читает такие сочинения, не рекомендуют студентам. Но для глубины образования необходимо.

Говорил невнятно, долго, похлопывал Лизу по спине, как будто заговаривал ребенка, который ушибся и готов зарыдать.

Володя растерялся, протянул ей книжку: Лиза, вам будет интересно.

— Да, да, я прочту, извините, прервала вас.

— Лизонька, мы обсуждаем традиции. Понятно, что традиции — это культура, а государство — цивилизация. Они противоположны, как Шпенглер утверждает. У нас тут да, противоположны вдвойне, потому что государственность наша колониальная, чужой культуры. Но и традиции наши — варварство, настоящее варварство, по сравнению с Европой, и слово культура у нас тут неуместно, к сожалению.

Ходжаев говорил долго, Лиза вслушивалась, внутри растекался знакомый покой: вот она сидит в кресле, поджав ноги, и мудрый отец говорит, неспешно, непонятно. Но непонятность эта не страшная, преодолеваемая знакомым доверительным методом — чтением. И она преодолеет, узнает, прочтет непременно.

Иногда вечерами заходил к Ходжаевым на чай другой сосед, Матвей. Всегда приносил неровные кусочки желтоватого прозрачного сахара. Пил вприкуску, громко втягивал чай с блюдечка. Допивал, переворачивал чашку вверх дном, откидывался на скрипучем стуле, барабанил пальцами по столу.

Ходжаев молча ждал, когда гость заговорит, Эльвира напряженно улыбалась, теребила бахрому скатерти. Гость начинал всегда с вежливостей: как поживаете, здоровы ли, постепенно переходил на погоду, урожай, газетные новости. Потом начинал расспрашивать, как на работе, усердны ли студенты, интересовался соседями, что говорят, что на умах.

— Видел, Владимир у вас чаевничал. Вы профессор уважаемый человек, а этот однорукий, истопник, кажется? Что же он сказать может такого интересного?

— Вы уже спрашивали, да все то же говорит, о погоде и видах на урожай.

— На племянницу вашу заглядывается, во дворе с ней разговаривает. Вы мне только скажите, усмирю живо.

— Спасибо, учту.

Эльвира вставала из-за стола, зевая: извините, дорогой, завтра вставать рано.

Сосед суетливо извинялся: засиделся в приятном обществе. Если нужно что, ну вы понимаете, скажите, я мигом.

— Спасибо, спасибо, спокойной ночи.

Эльвира заметно нервничала: что он спрашивал?

— Да ничего нового, все то же самое, обычный набор. Надеется зацепиться, выслужиться. Жалкий тип.

— Лиза, не разговаривай с ним никогда. Беги от него, мол, извините, я спешу и все он из НКВД.

— Эличка, не пугай Лизу лишнего. Он позер, полуграмотный дурак. Никто его и слушать не будет. Но разговаривать с ним точно не стоит. У нас тут комедии Шекспира. Комедии.

— Сегодня комедии, завтра трагедии, — не унималась Эльвира. Ходжаев махал руками: дамы боязливы.

Сосед заходил нечасто, Лиза старалась избегать его. Он заражал подозрениями, страхом. Старался петушиться, намекать на всесилие, властность. При этом заискивал перед Ходжаевым, традиционно, как младший перед старшим. Ей трудно понять, действительно ли он так опасен? У Эльвиры тряслись руки: он заложит нас всех, донесет, донесет. Ходжаев был спокоен, но ведь и ее отец всегда был спокоен, а вот как вышло.

Надо бояться конкретных вещей, только конкретных вещей, как раньше, нельзя бояться заранее.

Иногда ей казалось, что сейчас ткнут в нее пальцем, и некуда уже больше убежать. Пересиливала. Старалась не оставаться один на один с Эльвирой, та заражала ее страхом, сама была испугана навсегда убийством матери, потерей сына и родных, исчезновениями друзей.

Хотя в Ташкенте было относительно спокойно. Люди ходили на работу, тренькал трамвай, вечерами гуляли, в парках по воскресеньям играл духовой оркестр. Что-то ели, как-то одевались, перешивали, чинили обувь, текла простая жизнь. Местные газеты писали про басмачей, воров, отсталость нравов, успехах просвещения. Слова «враг народа» были больше в новостях из столицы. Ночных машин было мало, и это успокаивало.

— Лизанька, тебе письмо, — Эльвира протянула ей мятый конверт. Встала рядом, руки наготове обнять. Старалась не показать, что понимала уже, что там будет, в этом письме.

Письмо было от их кухарки. Написано детским старательным почерком, кого она попросила написать? «Отца взяли, квартиру отняли». Ее не тронули и дали полчаса — собрать вещи.

Кухарка вернулась в свою деревню под Казанью. Взяла с собой Лизины фотографии и немного вещей: бусы, книжку «Русские сказки», шелковые платки ее матери, сохранит, «если не отберут колхозные». Так что Лиза сможет взять, если представится случай. «На чердаке заховала, где иконы».

«На деревне голодно, мужиков повырезали, нас и татар. Когда будет хорошо, приедь, навести. Всем поклон. Берегись, пусть тебя Бог хранит».

Лиза молча протянула письмо Эльвире. Та быстро просмотрела, обняла Лизу. Так они и стояли в темноте, молча. Лизе сейчас казалось, что она давно это знала, как будто все произошло в один день, и с матерью, и с отцом, и не могло быть иначе.

Постучался сосед Владимир. Эльвира посмотрела на Лизу: не время?

— Заходите, Владимир.

Эльвира зажгла свет на терраске, поставила чайник на керосинку.

Лиза накрывала на стол, стараясь не смотреть на гостя.

— Вы поплачьте, — Владимир поднялся, — я пойду, вижу, что не вовремя.

— Останьтесь, не хочу плакать. Больше не захочу. Никогда.

— Она родителей вспоминала. У всех нас с родителями худо вышло, — Эльвира пришла на помощь.

Пришел Ходжаев, они шептались с Эльвирой. Лиза сидела с Владимиром за столом, крошила хлеб.

— Ваши родители умерли? Давно? — спросил Владимир и осекся, — ну не буду спрашивать, не буду. Извините.

— Владимир, расскажите, как день прошел? Что вы делаете на работе?

— Я сторож, в больнице. При кочегарке сижу. Сторожу дрова, уголь. Веселая работа, огонь горит красиво, саксаул приятно пахнет. Таким, знаете ли, бархатом старых кресел в театре.