Александр Кожедуб - Ева

Отдыхающие здесь были, но немного. В километре лагерь студенческого строительного отряда, по кустам редкие палатки таких же, как Кучинские, полуместных — и бесконечный галечный берег. Вероятно, курортникам не нравились камни, запах истлевших водорослей, выжженные склоны гор. С утра до вечера я валялся у воды. В один из вечеров прилетел баклан, сел рядом со мной и что-то выронил из клюва. Я присмотрелся: ракушка рапана. Баклан заорал, подталкивая ракушку ко мне.

— Чего надо? — глянул я из-под локтя.

Баклан заорал громче. Я поднялся, взял в руки рапана. Изгрызенные края ракушки говорили, что баклан сражался с ней долго. С трудом я выковырял мясо и бросил баклану.

— Вываривать надо, — сказал я.

Баклан заглотнул мясо и улетел. А мне они казались глупыми птицами.

Я вернулся ненадолго в Хадыженск. Сходил в горы за кизилом, из кото­рого мама сварила варенье. Заодно нарвал ажины, колючим кордоном опоясы­вавшей подножия гор. Два дня поработал на бахче, где станичные молодухи чуть не прибили студента арбузами. Баб много, студент один, и арбузы летят в машину, как ядра. Но ничего, спасся, — и вот я в Минске.

2

Сказать, что все долгое лето я думал о Еве, — это ничего не сказать.

Юные и уже не юные тела дев и див преследовали меня от Сочи до Белореченска. Пляжи, танцплощадки, пустынный берег, по которому неведомо куда бредет задумчивая девица; горная речка, пробивающая в камнях русло через самшитовую рощу, и в озерце под водопадом плещется русалка. Как молодой курцхаар, худо натасканный на дичь, я делал стойку почти на каж­дую из встреченных, но все без толку. Дичь упархивала от неверного движе­ния, от сглатывания слюны, от дрожи вытянутого напряженного тела.

Конечно, в каждой улыбке, в каждом взмахе волос и летящем шаге длин­ных ног я видел Еву. Я плыл за девушками в горных речках Пшиш, Шепсуго, Белая, я нырял за ними с молов Дагомыса, я танцевал на турбазах под заво­раживающую мелодию армянского шлягера «О, Серук, Серук...», я целовал­ся с Таней под окном дома, где в это время поднимали стаканы мой батька и Танин муж, физрук техникума. Но удовлетворения не было, потому что не было рядом Евы. К концу лета я уже твердо знал, что жить без нее не могу. Если и существовало на земле приворотное зелье, каким-то образом меня им опоили. Вероятно, оно было подмешано в вино, банки с которым стояли на табуретках у калиток по дороге к пляжу. Это было восхитительно. Ты идешь к пляжу в Дагомысе, Геленджике, Туапсе, Джубге, а в банках у калиток колы­шется темная маслянистая жидкость. Кладешь на табуретку двадцать копеек, выпиваешь стакан и шествуешь дальше. Да, в вине таился слабый привкус отравы, но я его не распознал.

Богатство плоти на юге ошеломляло. Я дурно спал ночами и думал о встре­че с Евой. Втайне я радовался, что не столкнулся с ней на одном из пляжей побережья. Теоретически такое могло быть. Она улыбнулась бы мне из-за плеча очередного поклонника, и это был бы конец. Пока же оставалась возможность все уладить.

Прежде всего я позвонил в Киев Сане. Мой лучший друг учился в инсти­туте инженеров гражданской авиации. На все лето он оставался в Киеве, потому что был яхтсменом. А чем занят яхтсмен ранга Сани? Вылизыванием яхты. Об этом он писал глухо, но я догадывался, что дедовщина в их спорте похлеще армейской. Капитан Саниного четвертьтоника «Гелиос» по совме­стительству был заведующим кафедрой института, то есть доктором наук, чьим-то зятем и прочее. Саня с напарником латали паруса, чинили шкоты и фалы, укрепляли мачту, подкрашивали корпус, каждый час окатывали водой палубу. Капитан прибывал на судно в пятницу или субботу, — и обязательно с любительницей морских прогулок, иногда с двумя. «Без излишеств», — писал Саня. Но у капитана была законная жена, и это вносило дополнительный оттенок в яхтенную муштру. Когда капитанская жена появлялась на яхте ранним воскресным утром, Саня с напарником обязаны были скатиться в руб­ку до нее. Девицы в этом случае оказывались подружками раздолбаев матро­сов, и капитан устраивал им перед женой показательную выволочку. С похмела, писал Саня, у него получалось особенно хорошо.

Но в сентябре Саня оставался хозяином яхты. Капитан убывал с женой на заслуженный отдых, и Саня мог весь сентябрь без помех холить и лелеять яхту.

С трудом дозвонившись до яхтклуба, я сказал Сане, что приезжаю.

— С девицей? — уточнил он.

— А як же.

— Давай. Мы здесь тоже найдем.

Пятого числа наш курс уезжал на картошку. Мне картошка не светила, пото­му что официально я был отозван на тренировочные сборы. В октябре первен­ство республики среди вузов, и от его результатов зависела не только зарплата тренеров. Есть результат — есть общага, стипендия, свободное посещение заня­тий. Виктор Семеныч, тренер борцов-вольников, собрал нас уже второго числа.

— Разожрались, значить? — оглядел он питомцев. — Ну что ж, с завтраш­него числа начнем.

И он показал кулак.

Сам Семеныч боролся еще недавно. Выигрывал турнир за турниром, гото­вился к Европе — и вдруг прободная язва. Поговаривали, что Семеныч прикла­дывался к бутылке и до язвы, и после. Но пропасть ему не дали, засунули трене­ром в университет. Иногда Семеныч выползал на ковер — и у нас глаза на лоб лезли. Весом не больше шестидесяти пяти килограммов, он разрывал тяжей.

— Тебя в каком месте ковра положить? — ласково похлопывал по плечу какого-нибудь здоровяка Семеныч. — Здесь будет удобно?

На пару часов наш зал арендовали милиционеры, отрабатывали приемы рукопашного боя. Как-то мы с ними в зале пересеклись, и один из них, мужик за сто килограммов, похвастался, что мастер спорта по дзюдо.

— Парашют цеплять будешь? — спросил его Семеныч.

— Чего? — не понял бугай.

— Если выйдешь против меня — начнешь летать, — объяснил Семе­ныч. — А ежли с парашютом, падать не больно.

Мужик завелся, побагровел, попер на Семеныча, как танк. А тому только и надо, чтоб завелся. Летал «мастер» над ковром красиво. Пикировал вниз головой. Садился от подсечки на тяжелую задницу. Описывал широкую дугу в положении прогнувшись. Шмякался на лопатки после «кочерги», броска через спину с захватом одной руки. Милиционеры хохотали как припадочные, чувство солидарности у них отсутствовало напрочь.

Да, Семеныч показал класс. Мы стали прислушиваться к нему, присма­триваться. Словарный запас у него был не богат, зато «мельницы» и «вертуш­ки» он крутил, как в кино.

— Давай, выиграй балл, — кивал он мне под настроение.

В спаррингах с ним я и понял, что такое настоящий борец. Гибкое тело, жесткие захваты, резкие подсечки, изумительное мышечное чутье. Этому нельзя было научиться, этим наделяла природа.

Я пыхтел, Семеныч поощрительно хмыкал, и временами у меня что-то получалось.