Александр Кожедуб - Ева

Я вздыхаю и отворачиваюсь к воде. Вода, даже пресная, лучшее из того, что видит человек в своей жизни.

— У Марины отец моряк, капитан первого ранга, а в яхтах она ни хрена не понимает, — жалуется Саня.

— Зачем ей понимать? Не она ведь капитан, папа.

Саня долго обдумывает мои слова — и на полусогнутых ногах идет в палатку.

Я опять возвращаюсь мыслями к Еве. Эффектная девушка, она во всем обожает эффекты. Любое ее появление на людях, особенно если среди них есть хоть одна пара штанов, должно быть эффектно. Продуманная поза. Под­черкнутый жест. Прическа, отличающаяся от других в радиусе километра.

Подружки в мини, Ева непременно в длинной юбке. Ну и дорогие вещи, выде­ляющие среди прочих не только дам преклонного возраста. Ева понимала, что произнесенное слово не главное ее достоинство, и старалась как можно реже раскрывать рот. Нет, она с удовольствием смеялась, без стеснительности облизывала губы, запихнув в рот большой кусок торта, призывно округляла их, слушая собеседника, но афоризмы изрекали все, кроме Евы. Она разгова­ривала улыбкой, нахмуренными бровями, сощуренным глазом, изгибом тела, походкой. И не больно надеялась на слова, не доверяла им. Ева была пред­метна и в то же время чуточку ирреальна, как чайка в море. Вот она, ты ее видишь и слышишь, любуешься плавным полетом, — но издали.

Сейчас Ева явно скучала. Мизансцена для нее затягивалась. Нужно было менять партнеров, декорации, костюмы, свет, нужно было садиться в яхту и плыть к иным берегам, а мы до сих пор на острове.

«Ничего, — подумал я, — на острове тоже полезно».

Ева поднялась и посмотрела в мою сторону. Я махнул рукой. Ева поколе­балась и неохотно побрела по песку, натягивая на голое тело кофту.

— Замерзла?

— Я от этого песка тронусь. Хрустит на зубах, в голове, всюду. — она оттянула трусики и стряхнула прилипшие к молочной коже песчинки.

— На картошке лучше?

— Хуже, — подумав, честно призналась Ева. — Но что мы на этом остро­ве торчим? Поплыли бы куда-нибудь.

— Завтра поплывем.

Я притягиваю ее к себе. Ева сопротивляется, но недолго. Я сдуваю вооб­ражаемый песок с гладких ног, живота, рук, шеи. Ева замирает. Я целую ямоч­ки на щеках, покусываю мочку уха, приникаю к полуоткрывшимся губам.

— Еще. — шепчет Ева.

Мы целуемся, забыв обо всем.

— Ну, как, лучше? — заглядываю я в темные глаза.

— А ты ничего, — хлопает длинными ресницами Ева. — Целоваться не умеешь, но ничего.

Мы лежим обнявшись, и нам не мешают ни песок, ни ветер, ни подсма­тривающие чайки. Головы, изредка выглядывающие из палаток, не меша­ют тоже.

— Как тебе мой друг? — спрашиваю я.

— Это который?

— Саня, капитан.

— Мариночка его на коротком поводке держит.

— Да ну?!

— Скоро в ЗАГС поведут твоего Саню. А вот Олег симпатичный парень.

— У него тоже подруга.

— Ну, эти не в счет, — пренебрежительно машет рукой Ева. — Если бы я захотела, Олег на нее и не глянул бы.

— Вот так, значит?

— Мой был бы, — потягивается Ева.

Я провожу пальцами по щеке, трогаю подбородок, обхватываю тонкую шею. Красива, но опасна. На тело в узеньком купальнике и смотреть страшно. Ева вздрагивает от сдерживаемого смеха:

— Ревнуешь?

— Если бы ревновал, не гладил бы.

Она перестает смеяться.

— Я и забыла, что ты у нас силач.

— Слабенькая шейка, нежная.

— Перестань! — отталкивает мою руку Ева. — Шуток не понимаешь?

— Силач у нас Олежка, я просто обученный. Как говорит тренер Семе­ныч: раз здоровый, значит, дурной.

Ева примеряет афоризм к себе — и легко отбрасывает в сторону.

— Подумаешь, здоровый, дурной. В жизни надо быть везунчиком.

— Как ты?

— Может, как я.

— Не родись красивой, а родись счастливой?

— Лучше и той, и другой.

Ева сейчас не шутит. Она действительно считает, что все в этом мире соз­дано для нее. Элита. Она и не подумает уступить вещь или место, никогда не встанет в очередь. Брать все сразу и много — вот ее девиз. Я же рядом с ней пока заполняю пустующую нишу. Гожусь для кое-чего, и она меня и терпит.

— Долго будешь мучить? — вглядываюсь я в безмятежное лицо.

— Не знаю, — не открывая глаз, бормочет Ева.

Наконец и у меня на зубах заскрипел песок. Давно пора из этого песча­ного рая сматываться.

4

Семеныч меня не убил, и на первенстве республики среди вузов я занял второе место.

— Вечно второй, — приклеил ярлык Володя.

— До конца года можешь наплевать на занятия, — гоготнул Крокодил. — Теперь тебя ни одна собака не тронет.

Крокодилы в этих делах понимают толк. Я с ним согласился.

— Ну, братцы, — обнял нас Володя, — теперь возьмемся за съезд.

— Какой съезд? — не понял я.

— Съезд смеха.

Я посмотрел на Крокодила. Тот цыкал зубом, переваривая только что про­глоченную пищу.

— Юмористический съезд нашего курса, — объяснил Володя. — Выпу­стим стенгазету, у меня полно подходящих снимков, команда КВН покажет пару своих домашних заданий. Ты, вроде, повесть пишешь?

— Пишу, — неохотно признался я.

— О чем?

— Первая картошка, то да се. Новый Симеон-столпник.

— Годится! — хлопнул меня по плечу Володя. — Название придумал?

— Еще нет.

— Под желтым одеялом.

— Что под желтым одеялом?

— Название повести: «Под желтым одеялом».

У меня по спине пробежали мурашки. Это было то название, которое я искал. На картошке мы с Володей поселились у одинокой бабки и после пер­вой же ночи сбежали на чердак с сеном. В хате было полно клопов. Они полза­ли по старому дивану, падали с потолка, похрустывали на полу под ногами.

— Якие клопы? — удивлялась бабка.

Она выдала нам тонкое желтое одеяло, в котором не мог затаиться клоп, но которое и не грело. Я закапывался в сено, укутывал голову желтым одея­лом — и как-то засыпал. Володя от Светланы заявлялся под утро — и тоже под желтое одеяло.

Надо сказать, повесть вчерне я уже закончил. Получилась она из четы­рех небольших глав, юмористическая, а главное, легко узнавались герои: Володя, Света, Крокодил, комсорг Ленка. Не хватало только названия, имен­но желтого одеяла.

— На съезде почитаешь, — как о решенном, сказал Володя.

— Перепечатать надо, — вяло сопротивлялся я.

— Ленка поможет, у нее пишущая машинка.

Прозу я пытался писать давно. Скрывался от родных и знакомых, прятал и перепрятывал исцарапанные корявым почерком листочки, мучился. Но что удивительно: мучился не столько словами, которых вдоволь было в прочи­танных книжках, сколько выстроенностью действия. Ну, и не хватало реалий. В повседневном быту кое-что наскрести было можно, а вот для жизни про­шлой или будущей у меня не было ни слов, ни понятий.

После неудачно сданных экзаменов за восьмой класс — «тройки» по алге­бре и геометрии — за лето я сочинил исторический роман об антах. Его назва­ние лежало на поверхности: «Анты». Легко я написал про ковыльную степь, про кибитки кочевников, про антов, двинувшихся в пределы Восточно-Рим­ской империи. С удовольствием я расписал битвы антов с греками, придумал, как они обманом и хитростью захватили греческие города. Дело происходило в шестом веке нашей эры, в эпоху великого переселения народов. Академиче­ская история, попавшаяся в руки восьмикласснику, в избытке снабдила меня и героями, и фактами, и неким пониманием смысла нападения славян в союзе с кочевниками на империю. Народы приходили в движение, пытаясь устроить свою судьбу за счет других. Грохот крушения империи явственно отдавался в моих ушах и сердце, и походил он на гул близящегося землетрясения. Да, пока варвары с шумом и яростью ломились в империю, все было хорошо.