Александр Кожедуб - Ева

— Здесь ударение правильно? — совала она мне листок. — А в этом слове?..

— Как прочитаешь, так и правильно, — отвечал я афоризмом Ивана Ива­новича, нашего преподавателя русского языка.

— Смеешься, а мне на сцену. — чуть не плакала Ленка.

Миниатюры закончились.

— Вперед! — повернулся к Ленке Володя.

Она вскочила, задохнулась, наступила мне на ногу и унеслась.

Повесть слушали хорошо, смеялись, хлопали. Ева теребила то одного, то другого ухажера, страдая от недостатка внимания. Крокодил, по обыкнове­нию дремавший, вдруг невпопад заржал. Евины пажи, встрепенувшись, его поддержали. Публике понравилось и это.

Ленка освоилась, перестала частить и заикаться. Я сел свободнее. Володя повернулся ко мне и удовлетворенно подмигнул: порядок.

Ева ни с того ни с сего обиделась. Пухлые губы вздрагивают, взгляд мрачный, длинная нога нервно постукивает по переднему сиденью. Вот-вот вскочит и выметнется из зала. Кавалеры забыли об отведенной им роли, вер­тят головами, заглядываются на раскрасневшихся девиц. Бедная Ева. Рука ее сжимается в кулак, и он не такой уж маленький. Но хороша Ева и в гневе. А может, особенно хороша в оном. Перехватив ее как бы случайный взгляд, я корчу рожу. Ева опускает голову — и поворачивается ко мне уже улыбаю­щаяся. Подсказка принята. Забывшийся да будет наказан.

На сцене давно уже поют, отплясывают, хохмят. Володя железно выдержи­вает регламент съезда. «Почем стоит похоронить?» — «Пять рублей». — «А без покойника?» — «Три рубля, но это унизительно». Народ стонет, плачет, некото­рые лежат.

Я замечаю секретаря комитета комсомола факультета Баркевича. Лицо, конечно, каменное, но разве может оно быть иным у вожака молодежи? Вижу, как разевает пасть Крокодил, легонько толкает локтем соседа, и тот свалива­ется с кресла, хватая ртом воздух. По печени попал. Крокодил уж если ткнет, мало не покажется.

Ленка, вновь оказавшаяся рядом, на себя не похожа. Глазки горят, зубки сверкают, грудь волнуется. А что, вполне может понравиться. Вон Евин бок­сер уставился, поплыл, как от хука в челюсть.

— Чего он?.. — у Ленки покраснела даже шея.

— Состояние грогги, — говорю я. — Бери за веревочку и веди куда по­желаешь.

— Больно надо! — фыркает Ленка.

— Напрасно.

Съезд заканчивается гимном. Весь зал поет «Гаудеамус».

— Молодцы мы все, — смахивает со щеки слезинку комсорг. — Делегаты съезда приглашаются за кулисы.

Да, я видел, как Крокодил со товарищи таскал звякающие саквояжи. Не пойти нельзя. К тому же, сквозь толпу проталкивается Ева, хватает меня за руку, прижимается бедром.

— Идем?

— Куда?

— На кудыкину гору.

Ева вроде не делегат, но участие ее в закулисной части съезда ни у кого не вызывает сомнений.

— А кавалеры? — шарю я по толпе взглядом.

— Не твое дело.

Действительно, что это я Евиными кавалерами озаботился. Пороть их будут. Ева уж постарается высолонить розги.

Крокодил мечет бутылки, по кругу идут стаканы, которых не хватает. Ева умудряется завладеть двумя стаканами, один сует мне:

— На брудершафт?

Медленно пьем, целуемся. Евины губы приятно горчат. Народ вокруг делает вид, что все в порядке вещей.

— Уходим по-английски, — шепчет Ева.

— Куда? — удивляюсь я.

— К тебе.

— В общагу?! — едва не роняю из рук стакан.

— Давай, сначала ты, потом я. Жди меня у входа в скверик.

Я пячусь, натыкаюсь в потемках на Ленку, которая заполошно машет рукой: уходи! В коридорах народ уже рассосался. На втором этаже стоит Емелин, рас­куривающий папиросу. «Во сколько он уходит домой? — мелькает мысль. — И есть ли у него нормальный дом?» Емелин сильно хромает, говорят, ранение он получил в армии. Наш замдекана даже в штатском остается майором. Отдает приказы, выслушивает донесения, следит за прическами разгильдяев и корот­кими юбками девиц. Правда, на последних он только косится. Служба, и на филфаке у Емелина служба. Иногда кажется, тянуть ее тяжелее, чем в армии.

На улице пронизывающий ветер, гололед, безлюдье. Не замерзла бы Ева. Но она скоро появляется, налетает, тормошит.

— Комнату освободить сумеешь?

— Комнату?..

Двое сожителей из библиотеки приходят поздно, один уехал домой. Толь­ко Виталик может оказаться дома, но он мой должник. Уже не раз я уходил на пару часов из общаги, когда Виталик приводил свою Аллу.

— У нас бабка на входе вредная, — бормочу я. — Как бы крик не подняла.

— С бабкой я справлюсь, — тащит меня за руку Ева. — Бабки сами меня боятся.

И правда, вахтерша, мельком взглянув на Еву, накинулась на жмущихся у входа парней и девчат:

— Никого не пропущу! Комендант приказал — без документов никого.

Каблуки Евы громко цокают по коридору. Ни капли не похожа она на здешних девиц, а вот поди ж ты.

Виталик был дома, бренчал на гитаре, приканчивая бутылку «чернильца».

— Понял! — подмигнул он нам. — За два часа управитесь?

— Кончай ты. — оглянулся я на Еву.

— Управимся, — кивнула Виталику Ева. — Мы шустрые.

Виталик гоготнул и скрылся. Парень он был легкий и без комплексов. Однажды ворвался в комнату после полуночи — я, лежа в постели, читал, — стукнул рукой по выключателю:

— Витек, ты спишь!

Слушая в темноте возню на его кровати, я жалел, что не успел натянуть штаны и смыться. Алла, худенькая девушка с тяжелой грудью, была влюблена в Виталика как кошка. Чего никак не скажешь о нем.

Ева достала из своей объемистой сумки бутылку вина.

— Где у тебя стаканы?

У меня дрожали руки, и я выключил свет, чтобы Ева этого не заметила. Ева, не спрашивая, устроилась на моей кровати, подобрала ноги:

— Иди сюда.

Я, преодолевая оцепенение, наклонился над ней.

— Ну что ты. — стала она меня гладить, — не волнуйся, глупыш, все будет хорошо.

В отсвете уличных фонарей белело ее лицо, блестели глаза. Она стянула через голову свитер, я неловко ей помог. Упруго торкнулась в ладонь грудь с шероховатым соском. Другой рукой я стал нашаривать крючки на юбке.

— Не надо.

Ее уверенная рука поползла вниз по животу, и я, холодея, подчинился ей. Сама Ева осталась в юбке, но с меня стащила брюки.

— Вот так.

Горькие губы раскрылись, приняли меня в себя. Я сильно зажмурился, сдерживая стон облегчения. Волосы Евы сильно запахли сигаретным дымом.

— Дай мне вина.

Боясь смотреть на нее, я протянул стакан.

— Тебе было хорошо?

— Да. — слово с трудом протолкнулось из горла.

Чувство, только что вывернувшее меня наизнанку, нельзя было обозна­чить словом «хорошо». Я отвечал, как того хотелось Еве. Но сама она?..

Ева, приведя в порядок юбку, свободно лежала на кровати, кажется, улы­балась.

— Иди ко мне, холодно. Да надень штаны.

Постучали в дверь, но не условным стуком, обычным.