Александр Кожедуб - Ева

— До вечера? — говорил я.

— До вечера! — оживлялся он.

Недалеко от автостанции я встретил Таню с подругой. Очаровательные молодые женщины лизали мороженое. Таня, конечно, рассказывала, подруга слушала. Увидев меня, Таня помахала рукой.

— Вот она выдаст тебе медицинскую справку для работы в лагере, — представила она подругу. — Надь, освидетельствуешь?

Врач отчего-то покраснела.

«Уеду летом в лагерь, — решил я. — Побоку сборы и соревнования, заделаюсь опять воспитателем первого отряда, и последнюю ночь с самой красивой из воспитанниц просижу до утра под пальмой».

Таня уловила мои мысли и погрозила кулаком.

— До вечера? — подмигнул я ей.

— До утра! — отрезала она.

Подруга отвернулась от нас, чтоб не смущаться.

Я пошел домой через весь Хадыженск, улегшийся между гор. Состояние мое соответствовало песенке, которую пела на вечерах художественной самоде­ятельности Света. «Я бреду в бреду, что я не прав, вдоль по мятам, вдоль помя­тых трав. И опять свою подарит грусть льну калина. Льну к коленям. Пусть!»

Ахинея, конечно. Слова к песням сочинял наш поэт Толик Ковалевский, аккорды на гитаре подбирал Метлицкий Игорь, Светочка дарила песню мас­сам. Успех, конечно, был бешеный. «По просеке березовой бежишь ты, а я те­бя никак не догоню... »

Еву на просеке нельзя было представить никак. Тем более, бегущую. Коленом под зад отправить на дистанцию марафонца она способна, сама же останется ждать победителя. И хорошо бы, чтобы он рухнул у ног. Умирать не надо, но поваляться, целуя прах, попираемый ея ногами, победитель обязан. Возможно, я несправедлив, но такой мне видится Ева из южного далека.

Меня тянуло к ней сильнее прежнего.

Обратно я взял билет на поезд. Мне нравилась дорога с горных отрожий в бесконечную степь, постепенно заполняющуюся деревьями. А там уж и родной лес: березы, дубы, сосны, густой ельник и озерцо за ним.

7

В деканат меня вызывали часто, но посреди занятий никогда.

— Заходи, — встретил меня у двери в кабинет Емелин.

В кабинете я не сразу разглядел человека, расположившегося за журналь­ным столиком в углу. Сидел он спиной к окну, листал какие-то бумаги, на меня не смотрел.

Емелин прохромал к своему рабочему месту, сел, дунул на полирован­ную поверхность стола, на мгновенье запотевшую, привычно сдвинул на лоб очки — и только тогда взглянул на меня. Я пожал плечами.

Емелин вздохнул, побарабанил пальцами по столу, откашлялся. Вид у не­го с очками на лбу был удивленно-рассерженный.

— Тебя Баркевич на беседу вызывал? — наконец спросил он.

— Вызывал, — неприятно екнуло сердце.

— О чем договорились?

— Из редколлегии вывели. — мой голос сел.

— За что вывели?

— За съезд.

— Видали, у них съезд! — фыркнул Емелин. — Ты чего там написал?

— Юмористическую повесть. Маленькую, — уточнил я размеры своего проступка.

— Что значит юмористическую?

— Смешную.

— Ага, смешную. И над кем ты там смеялся?

— Ну. над студентами. Про то, как на картошку ездили. Над собой тоже.

— Что-то я не заметил, чтоб ты там над собой смеялся. Ленивые колхоз­ники, бабка-самогонщица, клопы. А сам-то ты в повести умный.

Литературовед Емелин — это что-то новенькое. В другой ситуации посмеялись бы с Володей. Но сейчас не до смеха.

— Ты один писал свою повесть?

— Один, — не выдал я соавторство друга, название-то Володино.

— Деревня их поит-кормит, сами, понимаешь, недавно из навоза, а кол­хозник у них дурак, — Емелин вскочил, неловко ступил на раненую ногу — и упал на стул, застонав.

Человек за журнальным столиком шевельнулся, сложил в стопку листы, постучал ими о стол, подравнивая, повернулся к Емелину:

— Да нет, ничего страшного. Я думаю, осознает.

Емелин, морщась, растирал ногу. Я стоял красный как рак. Только сейчас я понял, что листы в руках человека в углу — моя повесть.

Дело в том, что единственный экземпляр «Желтого одеяла» после съезда смеха пропал.

— Тебе отдали повесть? — как-то спросила Ленка.

— Кто? — удивился я.

— Ева.

— Не было у нее повести.

— Да я же ей сама. Когда вы уходили с вечера, я ей и отдала, прямо в пакете. Может, потеряла?

Ева от повести открестилась:

— Не помню я ничего. Кажется, сунула кому-то в толпе. Витечка, там же такая толпа была, и все пьяные. Вино пили, разве не помнишь?

Вино я помнил.

В общем-то, подумаешь: повесть пропала. Новую напишем. Где-то ведь был черновик, валялся в тумбочке в общаге. Да и не та вещь мое «Желтое одеяло», чтобы поднимать из-за нее крик. Неприятно, конечно. Когда крадут, всегда неприятно. И стыдно. А на Еву это похоже: сунуть кому-нибудь в ру­ки и забыть.

Но Ленка стояла на своем:

— Я ее до лестницы провела, и папка в пакете была с ней.

— В урну выбросила?

— Спроси сам.

Губы Ленки задрожали. Она всхлипнула и ушла.

Каков же на самом деле был путь «Желтого одеяла»? Сцена в актовом зале, полумрак за кулисами, длинные коридоры, лестница. И руки. Одни руки, вторые, третьи.

Теперь повесть «Под желтым одеялом» читает дядя в темном костюме с галстуком, по-хозяйски укладывает ее в добротную папку с завязками, такой папки не было у меня сроду.

— Ну что, писатель, осознал? — наконец распрямился Емелин. — Вообще-то учится он хорошо, сессию на повышенную стипендию сдал. Спортсмен.

— Спортсмен? — оживился дядя. — Какой вид спорта?

— Вольная борьба.

— Ну-у, молодец, — кинул папку на стол дядя. — За «Буревестник» борешься?

— Да.

— С нашими динамовскими встречался? У нас хорошая школа.

— Знаю. Ваш на спартакиаде города у меня в финале выиграл. Здоро­вый парень.

— Ну вот видишь. Ты, оказывается, наш человек. Мастера выполнил?

— Еще нет, кандидат в мастера.

— Ладно, Василий Петрович, — обратился он к Емелину, — я думаю, наша беседа пошла на пользу. Хороший парень, борец. Как говорится, позна­комиться никогда не вредно. Папку я возьму с собой.

Он встал, пожал руку Емелину и мне и вышел. Я двинулся было за ним, но замдекана поманил рукой:

— Ты понял что-нибудь или нет?

— Понял.

— Что?

— Повести писать не надо. И не проводить съезды.

— Дурак. Беречь свои повести надо. И друзей иметь настоящих. Вместе с подругами.

Емелин нашарил на столе пачку «Беломора», дунул в папиросу, закурил.

— Устал я тут с вами, — неожиданно пожаловался он. — Вчера Сорокина с четвертого курса. Это ж надо, негр ее сосок откусил!

От изумления я чуть не сел на стул:

— Чего. откусил?

— Сосок на груди. Нашла, понимаешь, негра, таскалась с ним, как кошка драная, он и откусил. Страсти ефиопской захотелось. А, Виктор, что этим бабам надо?

Я неопределенно пожал плечами. Не нам с Василием Петровичем решать, чего им надо.