Александр Кожедуб - Ева

— Не открывай, обойдутся.

— Конечно.

Дрожь в теле не проходила.

— Холодное вино.

— Что? — не поняла Ева.

— Озноб от вина.

— Да нет, ничего, — Ева сняла с бедра мою руку. — Говори что-нибудь, не молчи.

Но у меня не было слов, ушли.

— Понравился съезд? — выдавил я.

— Володя молодец, из него режиссер получится. А твоя повесть детская. Я растерялся.

— Почему детская?

— Ребенок.

Это уже выходило за рамки игры.

— А почему ж. сюда пришла?

— Дурачок, — сверкнула белками глаз Ева.

Я попытался отодвинуться, но она не дала, крепко обняв меня.

— Повесть написал, вина сегодня выпил — и все такой же маленький. Ева дразнила, я обижался. Действительно, дурак. Стало как-то легче.

— Завтра встретимся?

— Может быть, — улыбнулась Ева. — Витечка, ты, главное, не напрягай­ся. И не таскайся за мной хвостиком. Дышать ртом вредно.

Это я знал, спортсмен все ж.

Тепло Евиного тела убаюкивало, усыпляло. Я трогал тяжелые волосы, прикасался губами к затылку, невольно стараясь дышать носом. Ева потяги­валась, как котенок под поглаживающей рукой. Коридор постепенно напол­нялся голосами, топотом, взрывами смеха. Но возле нашей двери было тихо. Виталик молодец.

— В какую сторону у вас туалет? — высвободилась из моих рук Ева.

— Ваш направо.

— Без меня сможешь прибраться? — покосилась она через плечо. — Посмотри, на что кровать похожа.

— Здесь все кровати такие.

— Ну да?! — остановилась Ева. — А с виду простые ребята.

— Дурное дело нехитрое.

— Надо же, заговорил! Подними с пола дубленку.

Я и не заметил, какой у нас роскошный ковер на полу. Прямо с кровати босыми ногами в пушистый мех — замечательно.

Ева ушла. Я включил свет, поправил покрывало и подушку, убрал со стола пустую бутылку, стаканы. Как будто ничего и не было.

У выхода мы столкнулись со смехосъездовской командой, прорывавшей­ся в общагу. Промозглым ноябрьским вечером, да еще с дождичком, похо­жим на снег, по улицам много не погуляешь. Поневоле поскачешь к друзьям в общагу. Толпа, осаждающая врата, нас не заметила. Мне пришло в голову, что варта, то есть стража, этимологически восходит именно к вратам. Молод­цы, стоящие с бердышами у врат, и есть варта. Во всяком случае, наша бабка на них походила, но один в поле не воин. Оттерли в угол — и рванули с гого­том по коридору. Крокодил, проплывший мимо, усиленно работая хвостом и конечностями, даже не моргнул глазом. Крупный крокодил, породистый, от темечка до кончика хвоста метр девяносто пять. Ева, остановившись, при­щелкнула ему вслед языком.

— Нравятся крокодилы?

— Ничего.

По дороге к Евиному дому мы молчали. Она небрежно держала меня под руку, закрывалась воротником дубленки от ветра, отворачивалась. Я смотрел прямо перед собой. То, что сегодня случилось, казалось, должно было в корне изменить наши отношения. Но я чувствовал, что все осталось по-прежнему. Идущая рядом Ева была, как и раньше, недоступна.

— Иди, — толкнула она меня в грудь у подъезда.

И я, выдерживающий на соревнованиях бодания здоровенных бугаев, под ее рукой пошатнулся.

— До завтра?

— Может, справку из поликлиники возьму, — зевнула Ева. — Пока.

Справку она действительно взяла, поскольку не показывалась на факуль­тете больше недели. Но тосковать мне было некогда — все же, черт побери, знаменитость. Съезд смеха имел, как говорится, большую прессу, меня стали узнавать не только студенты. Завкафедрой иностранных языков Броневский, только-только вернувшийся из командировки в Штаты, подозвал меня к себе, когда я зашел в деканат с очередным письмом об освобождении от занятий:

— Это вы повесть написали?

— Написал.

— А это что? — кивнул он на письмо.

— Отзывают на сборы, — объяснил я. — Соревнования.

— Вы еще и спортсмен?! — уехали куда-то на лысину брови. — А как ваш английский?

— Сдаю, — пожал я плечами.

— Вторая группа второго курса? — проявил странную для профессора осведомленность Броневский. — Со следующего семестра занятия у вас буду вести я. И вот это мне, — он брезгливо покосился на письмо, — лучше не показывать. Уяснили?

— Так точно! — щелкнул я каблуками.

— Юморист. — пожевал губами седой, моложавый, в костюме от кого-то там профессор. — У меня вы будете заниматься по новейшей структура­листской системе, и она требует обязательного посещения.

Чутье мне подсказало, что я серьезно влип. Но студент тем и хорош, что в упор не видит грядущих неприятностей. Ему б только день продержаться.

Настоящим героем съезда был, конечно, Володя, но ему определенно нравилась роль серого кардинала.

— Это еще цветочки, — потирал он руки, — у меня такие работы для фотовыставки — ахнут.

— Евин портрет?

— Обнаженная натура, — шептал, оглядываясь по сторонам, Володя, — у нас это называется актом.

— А кто на снимках? — как бы нехотя интересовался я.

— Работы литовцев. Такого здесь еще не видели.

Литовцы — это прекрасно. Не ездила же она к ним позировать. Хотя. На октябрьские праздники Ева и Нина развлекались именно в Вильнюсе.

— Крокодил что-то говорил про Евин портрет.

— Тоже будет, но лучшие работы — литовцев. Натура!

Неожиданно меня и Володю вызвали в комитет комсомола. Секретарь Баркевич сидел за столом, мы стояли.

— Что это за съезд вы провели? — отодвинул от себя папку с бумагами вожак. — Что это, понимаешь, за игры?

Я посмотрел на Володю. Он молчал, поглаживая сумку с фотоаппаратами.

— Просто название такое, — сказал я. — Вечер юмора.

— Юмора. — по-генсековски подвигал тонкими бровками Баркевич. — Не показали нам ничего, не посоветовались, устроили сборище с вином. Пи­ли вино?

— Было, — вздохнул я.

— А что это организатор отмалчивается? Ведь это вы все придумали, Малько?

Володя неопределенно пожал крутыми плечами.

— Значит, так, — постучал по столу ручкой Баркевич. — Для начала выводим обоих на месяц из редколлегии газеты. И больше чтоб никаких съез­дов, сессия на носу. Понятно?

— Понятно, — некстати хихикнул Володя.

— А что мы такого сделали? — не выдержал я.

Володя сильно пихнул меня сумкой.

Плавающий взгляд секретаря на секунду остановился на мне:

— С вами у нас будет отдельный разговор. Идите.

Володя почти выволок меня в коридор.

— Пусти! — рвался я в кабинет. — Чего мы такого.

— Сдурел? — прижимал меня к подоконнику Володя. — Молчи, и все будет нормально. Ну, не любят они чужих съездов, а ты молчи. Надо согла­шаться со всем, что говорит начальник.

— А что он сказал?

— Что съезды на факультете отменяются. Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Не лезь в бутылку. Съезд мы провели? Провели. Наша победа, понял?

— А пошли вы все.