Александр Кожедуб - Ева

— Как в море корабли? — вылез на мелководье Крокодил, высунул из воды пасть.

— Да нет, в отпуск уходим.

Крокодил задумчиво обозрел вестибюль, полный девиц, рыгнул.

— Володька свою выставку ликвидировал, — сказал он.

Я не удивился.

— Хошь, покажу нашу с Евой фотографию? — Крокодил сегодня был очень общителен.

— В другой раз.

Я давно соскучился по родителям и сестре, но с отъездом медлил. Взял было билет на сочинский поезд — и сдал. Слонялся по городу, читал в биб­лиотеке свежие номера журналов, пил плодово-ягодное с Бойко в общаге. Этому, как я понял, ехать было некуда. Детдомовец, ни кола ни двора, сестра живет под Гомелем в малосемейке, трое детей и муж-пьяница. Обыкновен­ное, в общем-то, дело. На винишко Бойко заработал, ободрав напоследок товарищей, теперь отдыхал.

— Поднакоплю деньжат — и в Сочи, — мечтал он. — Там на пляжах хорошие игры бывают.

— Бьют тоже неслабо, — старался попасть ему в тон я. — Сам видел.

— Надену я черную шляпу, — не слышал Бойко, — приеду я в город Анапу, сяду на берег морской со своей неизбывной тоской.

— Друзья, купите папиросы, — подвывал я, — подходи, солдаты и матросы, подходите, пожалейте, сироту меня согрейте, посмотрите, ноги мои босы.

Дуэт получался классный.

В последний день февраля из Хадыженска пришло письмо от Тани.

«Витьк, привет, — писала она. — Давным-давно, когда уехал ты, я не могу забыть твои черты — в общем, давно хотела тебе написать. Я уже побы­вала на сессии. И надо сказать, сессия прошла удачно. Все сдала, правда, по музвоспитанию пришлось мне (одной, т. к. я попала в немилость у преподава­тельницы) петь и плясать, что я и исполнила с блеском. Группа вся ржала.

Дома у меня, т. е. у тети Тани, все хорошо. Прозор пьет каждый день алкоголь, зато сын у нас умница.

Погода у нас с дождем. Скукота смертная, кинотеатр ремонтируют тре­тий месяц. Я уже знаю, что летом еду работать воспитателем в пионерлагерь, и, конечно, только на море. Работать пять дней, два выходных в неделю. Ну вот, в общем, и все, чем я буду занята. А то я стала как пещерный человек — отстала совсем от жизни.

Витьк, брось ты выкидывать свои крендебобели, приезжай скорей и по­едем вместе. Работы хватит, не боись, рвись домой.

Дома у вас все хорошо.

Мать и батька роблют. Галька ходит закидывать ноги на танцплощадку. Знаешь, она так похорошела, но на язык стала еще злее. Сдавай экзамены и ни о чем не думай (боже, спаси от любви и женитьбы). Ни пуха ни пера!

Папа Костя договорился насчет твоей работы. Будешь в том же лагере, что и я.

Ну вот и пока. Пиши на школу. Мой адрес: шк. № 24».

На следующий день я улетел в Краснодар.

Город встретил страшным для этих мест морозом — минус двадцать. В аэропорту я узнал, что междугородные автобусы не ходят, в горах гололед. Я потолкался в зале, зашел и вышел из рейсового автобуса на автовокзал, подошел к таксистам, покуривавшим у своих тачек.

— Слабо в Хадыженск прокатиться?

— А поехали, — отозвался чернявый мужик. — За гололед пятерку наки­нешь.

Мы покатили к горам, еще не показавшимся на горизонте. В степи я задре­мал, а когда проснулся, мы на второй скорости уже крутились меж холмов.

— Три аварии, — сообщил шофер, — один грузовик вверх тормашками с моста. Хорошо, я сегодня цепи на колеса надел. Повезло тебе, парень, заго­рал бы в аэропорту.

— Доедем? — я безуспешно старался стряхнуть с себя оцепенение.

— Если на Кутаис всползем, там уже полегче, как-нибудь съедем. Ты, главное, не дрейфь.

И вот уже зарябили внизу домики Хадыжки, в последний раз раскрутился серпантин пустынной дороги, — я дома.

На следующий день засияло солнце, обмякли кусты и деревья, схвачен­ные ледяной коркой, закурилась земля. В один миг зима оборотилась южной весной.

Таня вытащила меня гулять в парк, на мокрых дорожках которого не было ни души. Слепило глаза солнце, пахло набухшими почками, надрыва­лись синицы.

— Ой, у меня там что-то расстегнулось, — прижалась ко мне Таня, — поправь.

Я сунул руку в женское тепло, столкнулся с жадными губами Тани, зажмурился.

— Ты не хочешь, чтобы мы с сыном к тебе приехали? — спросила она, сильно вздрогнув.

— Некуда, — с трудом пришел в себя я. — У меня нет своего дома.

— Не бойся, это я так, — улыбнулась Таня.

Она была старше меня на шесть лет и на двенадцать моложе своего мужа, бывшего спортсмена. А я верил в магию цифр, и шестерка, легко обо­рачивающаяся девяткой, была для меня черной цифрой, недоброй. Таня это чувствовала.

— Ты где был? — теребила она меня летом. — Ты почему не родился раньше?

Она выскочила замуж в восемнадцать. Девочка из глухого сибирского села поступила в техникум, попалась на глаза пану спортсмену — и все, нет больше девочки. Правда, сияющая улыбка еще при ней, зеленые глаза, точеная фигурка. Летом, когда мы ходили купаться на Пшиш, у мужиков шеи сворачивались.

— Сегодня Прозор с твоим батькой напьется, за приезд сына. Заглянешь вечером?

— А если не напьется?

— Он каждый день напивается.

— Посмотрим.

Я был отравлен Евой. Горечь этой отравы пропитала меня всего, и слова выходили горькие. Допрыгался, паренек. Тебя отравили, ты глушил отраву ста­канами. На юге весна, рядом смеется молодая женщина, но ты глух и нем, как чурбан. Таня пытается исцелить тебя, разжимает языком зубы, чтобы влить в тебя снадобье, — ты отворачиваешься. Неужто пропащее твое дело, паренек?

Дома мать с тревогой поглядывает на меня. На кухне пьют батька с Прозором, чего-то решают. Приходит Таня с сыном, помогает матери готовить салаты.

— Сегодня ухожу в загул! — машет рукой Таня. — Сын, гульнем сегодня?

— Гульнем! — радуется Костик.

— Побьем дядю Витю?

— Побьем!

— Отведем папку домой, положим спать и уедем.

— Куда? — притихает Костик.

— В Минск. Или в Москву уедем.

— В Москву, — подводит черту Костик.

Хороша южная весна, с потоками света и густыми запахами, с синим небом и сизыми горами, с теплыми боками пирамидального тополя у дома, с долгими днями, наполненными бездельем. Иной раз я вскакивал поутру — и снова медленно укладывался в постель. Спешить некуда. На губах остыва­ло ощущение поцелуя. Тетя Таня, убегая на работу, заглянула к соседям и не удержалась. Могло, конечно, присниться, но вкус губной помады вот он. Кто из нас больше ребенок? Оба дети.

Старый деревянный дом, в котором родители занимали три комнаты, высыхал, потрескивая. Греясь на солнце, я с удовольствием думал о мартов­ских кусливых морозах в Минске. Где-то там прятала нос в воротник шубки Ева. Она была мерзлячкой, лишний раз на холод не выскочит. Однако риж­скую стылость предпочитает южному захолустью.

Я помаленьку ковырялся в огороде, после обеда шел пить пиво с чебурека­ми, заглядывал в спортзал техникума, где Танин Прозор гонял баскетболистов. Играли они бестолково, хотелось самому взять мяч и кое-что показать, но ведь отпуск. Прозор тоже отворачивался от мяча, вздыхал, трогая себя за живот.