Александр Кожедуб - Внуковский лес

Алесь КОЖЕДУБ

ВНУКОВСКИЙ ЛЕС

Повесть

1

После окончания Высших литературных курсов мне уже не было никакого смысла думать о службе. Да что там служба — о месте проживания не надо было беспокоиться. За два года учебы я все-таки привык к Москве.

Я даже в очередях не стоял. Если уж появлялась потребность в рюмке водки, я шел в Дом литераторов и спокойно выпивал ее. То же самое можно было сказать обо всем остальном. В очереди за колбасой стояла теща. На службу ходила жена. Нужные люди звонили сами. Писатель в середине восьмидесятых еще был уважаемым человеком, и я из этой чаши пил сполна.

— В какой Дом творчества поедем на этот раз? — игриво спрашивал я жену по весне.

— В какой хочешь, — отмахивалась она. — У меня опять "Домострой".

"У тебя “Домострой”, а у меня машина, — думал я. — На кой ляд я с ней связался?"

Надо сказать, "Домострой" и машина портили нам кровь примерно одинаково.

Впрочем, с "Домостроем" Алена влипла в историю по собственному почину. Защитив диплом в университете по древнерусской литературе, жена осталась "древницей" на всю жизнь. Их вообще не так много, этих "древников", но зато они были в полном смысле слова штучным товаром.

Я с "древниками" сталкивался дважды, и обе встречи оставили неизгладимое впечатление. В первый раз Алена привезла меня на дачу в Дудкино, к профессору, под руководством которого она защищала диплом. Дача была под стать своему хозяину: старая, просторная, ухоженная. Может быть, был несколько запущен сад, но и это соответствовало статусу профессорской дачи.

К нашему приезду на террасе был накрыт стол, и я отдал должное выбору яств и напитков: запотевшая бутылка водки, маринованные грибки, огурчики-помидорчики с грядки, сальце с прожилкой. Из кухни доносился запах тушеного мяса.

"Неплохо живут университетские профессора, — подумал я. — Наверное, не одни жития святых исследовали".

Мы выпили, закусили, профессор прочитал небольшую лекцию о нравах современной молодежи.

— У нас тоже преподаватели один древнее другого, — сказал я.

— Где это "у вас"? — осведомился профессор.

— В Литературном институте, — хмыкнул я. — Лекции с пожелтевших листков считывают.

— Лекции могут быть на любых листках, — тоже хмыкнул он. — Это у вас, кажется, Николай Каллиникович преподает?

— Кто? — удивился я.

— Гудзий, — шепнула мне в ухо жена.

— Да, — кивнул я, — но не мне. На Высших литературных курсах древнерусской литературы вообще нет.

— Очень плохо, — вздохнул профессор. — Древнерусскую литературу надо изучать всем.

— И физикам? — снова удивился я.

— Им в первую очередь.

За столом все засмеялись. Я смеялся громче всех. Так бывает после успешно сданного экзамена.

— Молодец! — чмокнула меня в ухо жена.

— Не лепо ли ны бяшет, братие, — поднял я наполненную рюмку, — начяти старыми словесы о полку Игореве!

— Два слова пропустил, — сказала Алена.

— Русскому человеку не только пропустить, но и добавить дозволяется, — благосклонно посмотрел на меня профессор. — Широк русский человек!

— А он не русский, — засмеялась Алена.

— Не русский?! — изумился профессор.

— Белорус. — Я выпил рюмку до дна. — Как и Достоевский, между прочим. Это ведь его слова?

— Его, — погладила меня по плечу Алена.

— Главное, не поляк, — тоже выпил свою рюмку профессор. — Уж с белорусами мы как-нибудь договоримся.

Профессора, как правило, не ошибаются. В Дудкине мы прикончили одну бутылку, за ней и вторую. Женщины нам помогали мало.

Со второй "древницей" я встретился в Коктебеле, но об этом расскажу как-нибудь в другой раз. Главной "древницей" все-таки была моя жена, а у нее, как я уже говорил, возникли большие сложности с "Домостроем".

В издательстве "Советская Россия", которое народ ласково называл "Савраской", Алена среди прочих вела серию "Памятники древнерусской литературы". И не вставить туда "Домострой" она, конечно, не могла.

— А он сочетается с "Кодексом строителя коммунизма"? — спросил я, когда она рассказала мне о "Домострое".

— Вполне, — ответствовала она.

— Тогда издавай, — пожал я плечами.

У меня в это время в "Молодой гвардии" выходила книга повестей и рассказов, и другие книги меня занимали мало. А зря.

"Домострой" вышел, его мгновенно раскупили любители российской словесности, и не только они. Очень скоро на книгу, при советской власти не издававшуюся, появилась рецензия. Но, во-первых, она была напечатана в газете "Правда", а во-вторых, это была не совсем рецензия.

— Кошмар! — сунула мне в руки газету Алена.

Мне ее вид не понравился.

— Так уж и кошмар, — сказал я. — Ну, поругали маленько.

Однако, пробежав глазами текст, я понял, что рецензия была форменным разносом в стиле двадцатых годов. Тогда за них легко расстреливали.

— Н-да, — сказал я. — Это кто ж таков?

— Какой-то историк из Киева... — губы у жены задрожали. — Теперь точно выгонят...

Мне подумалось, что после разноса в "Правде" изгнание проштрафившегося редактора из издательства было вполне возможным вариантом.

— С волчьим билетом! — всхлипнула Алена.

А вот этого не хотелось бы.

— Не переживай, — обнял я жену. — Авось рассосется.

И был прав. Директор издательства, которому было поручено принять к редактору соответствующие меры, вызвал Алену к себе.

— Рано еще "Домострой" издавать, — отечески пожурил он ее.

— А когда не рано? — спросила Алена.

— Ну, лет через десять, — посмотрел в окно директор. — Когда построим. Выговор все-таки придется объявить.

Алена вздохнула. Недавно ее назвали лучшим молодым редактором издательства, и переход из лучших в худшие давался нелегко.

Однако история на этом не закончилась. Рецензент из Киева тоже оказался не лыком шит. Он напечатал в "Правде" вторую статью, в которой впрямую спрашивал, какие меры руководство издательства приняло к идеологически незрелому редактору. Очевидно, он был не простым историком, этот товарищ из Киева. "Зачем советскому человеку “Домострой”, в котором сосредоточены все пережитки не только буржуазного, но и феодального общества?" — вопрошал он.

Позже я посмотрел эту книгу. Некоторые места в ней мне понравились. Например, вот это: "Страх божий всегда носи в своем сердце и любовь нелицемерную, и помни о смерти". Sic! Помни о смерти.

Но в остальном, конечно, это была очень вредная книга для нашего человека. Вот что в ней было написано о блюдах, которые следовало подавать к столу в мясоед с Пасхи: "Лебедей, потроха лебяжьи, журавлей, цапель, уток, тетеревов, рябчиков, почки заячьи на вертеле, кур соленых, баранину соленую да баранину печеную, куриный бульон, крутую кашу, солонину, язык, лосину, зайчатину соленую, заячьи пупки, кур жареных, жаворонков, бараний сандрик, свинину, ветчину, карасей, сморчки, кундумы, двойные щи".