Александр Кожедуб - Внуковский лес

"Так и быть, зайду к Званскому, — подумал я. — Вдруг повезет? И адрес запоминающийся: дом восемнадцать, квартира девятнадцать".

Я доехал до метро "Арбатская", с Калининского проспекта свернул на Воровского и пешком поднялся на четвертый этаж. Он весь состоял из квартиры номер девятнадцать.

"Это сколько ж в ней комнат?" — подумал я, дважды нажав на кнопку звонка — именно столько раз нужно было звонить Званскому.

Дверь открыл высокий человек лет сорока пяти.

— К кому? — мрачно спросил он.

— К Званскому, — попятился я.

— Проходите.

Делать было нечего, я вошел в прихожую. Она была огромна. Горела лишь одна лампочка под потолком, но и при ее тусклом свете было видно, как здесь грязно. В потолке прямо над головой зияла большая дыра. В туалете сильно шумела вода. Откуда-то из глубины коридора несло пригоревшим маслом.

"Бежать отсюда!" — подумал я и повлекся вслед за Званским.

Комната выглядела несколько лучше прихожей. Размером она была чуть меньше спортивного зала сельской школы, в которой я когда-то работал физруком.

— Сколько в ней метров? — поинтересовался я.

— Тридцать два, — вздохнул Званский. — Раньше это был зал.

— А теперь?

— Теперь комната. Меня Володей зовут.

— А сколько в квартире комнат? — не успокаивался я.

— Одиннадцать. Общая площадь двести пятьдесят квадратных метров.

— Да, жили люди, — выглянул я в одно из окон. — Квартира дореволюционная?

— Дом построен в начале двадцатого века. А весь четвертый этаж в нем занимал председатель Российского музыкального общества Званский. Мой дед.

— Да ну? — изумился я.

— Его в тридцать седьмом расстреляли, — успокоил меня Владимир. — Сам я в Караганде родился.

Название этого города было мне знакомо. В том же тридцать седьмом туда сослали почти всю родню моей жены по материнской линии. Алену и пугали им, когда она не слушалась маму. "Не хочу в Карандаду!" — плакал ребенок.

— Член семьи изменника родины? — понимающе хмыкнул я.

У самого меня в роду репрессированных не было, но я об этой проблеме слышал.

— Вроде того, — не стал вдаваться в подробности Володя. — Из Званских в этой квартире один я остался. Остальные лимита.

— Сколько в квартире семей?

— Четыре.

— Так ведь комнат одиннадцать.

— Пустуют. К нам уже давно никого не вселяют.

— Сносить собираются?

— Говорят, аварийный дом. А что на самом деле, никто не знает. Сам видишь, куда все катится.

Я кивнул. Страна определенно куда-то катилась, я только не мог понять куда.

— А почему ты меняешься на Минск? — спросил я после паузы.

— Женюсь на минчанке, — понизил голос Владимир. — Пока окончательно не спился, надо сматываться.

Ситуация стала проясняться. Мы со Званским шли встречными курсами. Володе надо было бежать из Москвы, мне — из Минска. Если проскакивать, зажмурив глаза, прихожую и по возможности не заходить в туалет и на кухню, может, и обойдется. Жить-то я здесь не собираюсь.

— Ты тоже женился? — спросил Званский.

— Чтоб не спиться, — кивнул я. — Ну так что, меняемся?

— По рукам!

Я хотел было предложить Званскому выпить по рюмке — в сумке лежала бутылка, — но что-то меня остановило.

"Иногда женитьба помогает вылечиться от алкоголизма, — подумал я. — Но в Минске тоже водки много. Может быть, даже слишком много".Однако говорить об этом Званскому не имело смысла. Сам разберется, что к чему.

Обменная операция завертелась, и месяца через три я официально стал москвичом. Из Минска пришел контейнер с кухней, диваном, стульями и книгами. Я расставил все эти предметы по углам комнаты, и она стала еще больше походить на спортивный зал.

— Некоторые вообще без мебели живут, — сказала Алена, когда я привел ее полюбоваться на жилище. — А соседка слева у тебя настоящая бандерша.

— Марина?! — удивился я.

— Нет, ночевать здесь я тебе не разрешаю. В каком бы ты ни был состоянии — домой.

— Даже ночью? — слабо запротестовал я.

— Ночью тем более.

— Отсюда до ЦДЛ всего пять минут ходу.

— Повторяю: твой дом на Ленинском проспекте. А эту комнату станем сдавать, когда будет не на что жить.

— Как это не на что?! — изумился я. — Слава богу, еще не разучился писать.

Через два года выяснилось, что права была жена, а не я. Рухнул СССР, и писатели, равно как и многие другие граждане этой страны, оказались никому не нужны.

Но это отдельная история, и не такая веселая, какой она казалась тогда многим.

P.S.

— Все было не так, — сказала жена, когда прочитала мои записки. — За издание "Домостроя" мне дали премию, а выговор объявили за "Древнерусские предания", точнее, жития святых. Товарищу из Киева тогда больше всего не понравилось преувеличение роли Сергия Радонежского в Куликовской битве.

— Надо же, — почесал я затылок, — а мне казалось, что у меня хорошая память. Впрочем, в художественном произведении некоторые вольности допустимы. Мы ведь имеем дело с повестью, а не воспоминаниями.

Я сделал вид, что не заметил сведенных бровей жены. Читатель никогда не должен терять уверенности в том, что он умнее писателя.

В конце концов, думал я, лес во Внукове еще стоит. А жизнь продолжается.