Александр Кожедуб - Внуковский лес

Во время этого девятого вала опята сползали с деревьев и стремительно разбегались по земле, цепляясь за любой корешок или щепку. Они рассаживались на ней плотными многоголовыми семьями. Выстраивались дуэтами. Выскакивали под ноги по одному. Но в любом случае их было неимоверно много. Через полчаса, в крайнем случае через час кошелка любого размера наполнялась с горкой, и грибник, со стоном разогнувшись, отправлялся домой. А опята подмигивали ему вслед, хихикали, корчили рожи — в общем, веселились как могли. Это был их праздник.

Через неделю тугощекая молодежь превращалась в лопухи. Грибы чернели, разваливались, из-под шляпок с басовитым гудением вылетали объевшиеся жуки.

— А ты знаешь, чем пахнет молодой опенок? — спросил меня Цыбин, которого я встретил на выходе из леса.

— Знаю, — кивнул я. — Но эти уже не пахнут.

В корзине Цыбина опята-лопухи лежали вперемешку с груздями. Их в этот год тоже высыпало несчетно.

— А я их солю сырыми, — сказал о груздях Цыбин. — Накидал в кастрюлю, посолил, накрыл марлей, через неделю отличная закуска. Старшине такая и не снилась.

— Он вообще не пьет, — пожал я плечами.

— Раньше пил как сапожник.

Пьющего Старшину я не знал, это было задолго до моего призыва в писательскую армию. Но сам Николай Иванович не скрывал, что был грешен.

— Однажды проснулся поутру, — рассказывал он мне, — сердце из груди выскакивает. Если вот сейчас не выпью — помру. Смотрю, на подоконнике бутылка. Неужели, думаю, вчера не допили? Налил в стакан и залпом. И все.

— Что "все"?

— Потерял сознание. Там ведь не водка была.

— А что?

— Жидкость для мытья окон. В больнице доктор сказал, что, если бы не проспиртованное нутро, тут же умер бы. А так очухался.

— Дела... — почесал я затылок.

— Меня Эмма спасла, — взялся двумя пальцами за пуговицу на моей куртке Старшина и стал ее выкручивать. — Сначала увезла в санаторий, потом к себе в Литву. Да я и сам понял, что надо завязывать.

— Ты идешь или не идешь? — позвал Старшину со скамейки перед буфетом Костров.

— Иду.

Старшина и Костров каждый день играли в подкидного дурака. Счет у них был пятьсот семьдесят три на пятьсот тридцать семь.

— А в чью пользу? — спросил я Эмму, жену Николая Ивановича.

— Этого даже они не знают, — махнула рукой Эмма.

Как истинная спасительница, она не замечала мелких слабостей мужа и на рыбалку разрешала ездить.

Для меня рыбалки без выпивки еще не существовало, но я к этому относился спокойно. Доживу до возраста Старшины или тестя, который тоже не употреблял во время священнодействия, коим для обоих была рыбная ловля, тоже не буду пить, думал я. Но до этого возраста было еще так далеко, что и рассуждать не о чем.

Однажды я набрал опят и стал их перебирать, сидя на диване в холле. На самом деле это было бессмысленное занятие, но мне отчего-то больше нравились опята с уполовиненными ножками.

— Вы это выбрасываете? — вышла из своей квартиры Татьяна Михайловна.

— Ну да, — посмотрел я на гору отрезанных ножек.

— Отдайте мне, я из них суп сварю.

Мне стало стыдно. Я сходил за миской, насыпал в нее с горкой грибов и постучал в дверь.

— Сварите лучше из этих, — передал я миску Тане.

— Ой, спасибо! — обрадовалась она. — Сейчас нажарю и Сандрика накормлю.

— У меня болит живот, — выглянул из-за маминой юбки Сандрик и скрылся.

Таня побежала за ним. В нашем поселке у всех детей время от времени болели животы. Катя Иванченко, например, вчера объелась конфетами.

— Как это — объелась? — спросил я Люду.

— Мы ее наказали и заперли в комнате, — объяснила она. — А Катька от расстройства достала кулек с конфетами и все съела.

— Сколько было в кульке?

— Килограмма полтора, — подумав, сказала Люда.

От такого количества у любого живот заболит. Любопытно, отчего он болит у Сандрика. Но спрашивать об этом я Таню не стал.

10

С внуковской квартирой все потихоньку налаживалось. Мы заменили шторы, повесили люстры, добавили в кабинете книжные полки. Единственное, с чем ничего нельзя было сделать, это кухня. Она была настолько мала, что любое изменение в ней вызвало бы катастрофу. Даже я с Аленой помещались в ней с трудом, что уж говорить о Люде. Она была крупной представительницей писательских жен.

Но и с кухней как-то все устаканилось. Водрузили на подоконнике двухконфорочную электроплиту, сварили на ней две чашки кофе и успокоились.

А вот квартира в Минске вызывала вопросы. Несмотря на свою непрактичность, я догадывался, что в нашей жизни грядут изменения, и далеко не в лучшую сторону.

— Даже паек в столе заказов стал хуже, — пожаловался мне сосед по дому в Минске Николай.

Считалось, что он присматривает за квартирой, когда я отбывал в Моск­ву.

— Что значит "хуже"? — спросил я.

До сих пор паек в столе заказов при Союзе писателей очень нравился моим друзьям. В него входили хороший кусок свиной вырезки, колбаса, сосиски и еще какая-то мелочь.

— Вместо докторской стали чайную колбасу выдавать, — сказал Коля. — И вырезка в два раза меньше.

— Беда, — покачал я головой.

В стране давно происходило неладное, но мы со свойственной советским интеллигентам беспечностью не придавали этому большого значения.

— Даже в Совете министров стали хуже заказы, — выложил последний аргумент Николай.

Его мама работала заведующей машбюро в Совете министров, и эта информация, что называется, была из первых рук.

— Надо квартиру менять, — вздохнул я.

— И мы решились на родственный обмен, — посмотрел мне в глаза Коля.

Не сговариваясь, мы отправились на кухню и выпили по рюмке.

— Похоже, наши начальники решили затянуть пояса, — сказал Коля.

— У народа, — уточнил я.

— Ну да, — согласился он со мной, — их пояса отличаются от наших. Как ты думаешь, чем все закончится?

— Какую-нибудь реформу проведут, — пожал я плечами. — На большее наши деды не способны.

Я, конечно, в своих прогнозах сильно ошибался. Но и ошибки бывают разными. Русские люди истинную цену последних узнают, как правило, у разбитого корыта.

Однако в случае с квартирой мне повезло. Я подал документы в обменное бюро, что находилось в Москве, в Банном переулке, купил газету "Из рук в руки" — и обнаружил, что некто Званский меняет свою комнату на улице Воровского на однокомнатную квартиру в Минске.

— Воровского — это же Дом литераторов! — показал я газету жене.

— Хорошее место, — кивнула она, — но мы, наверное, уже опоздали. На всякий случай загляни туда. Ты ведь сегодня собираешься в ЦДЛ?

— Конечно, — сказал я, — встречаюсь с товарищами. Нужно одну книгу обсудить.

Никаких книг в Доме литераторов я с товарищами, конечно, не обсуждал, мы там выпивали. Но это был секрет Полишинеля.