Александр Кожедуб - Внуковский лес

— С французами сложнее, — разлил водку по стаканам Михайлов. — По характеру они вроде нас, даром что галлы, с ними ухо надо держать востро.

Однажды Олег Петрович заглянул ко мне в гости и не ушел, пока в доме не были уничтожены все запасы спиртного. Уже прощаясь, он разглядел на платяном шкафу полбутылки сухого вина.

— А это что? — осведомился он.

— Жена не допила, — повинился я.

— Нехорошо, — сказал Михайлов.

Он взял со шкафа бутылку и в три глотка осушил ее.

— Вот теперь хорошо, — сказал он и исчез.

"Что значит критик!" — посмотрел я ему вслед.

Впрочем, Михайлов скорее был литературовед.

Однажды Алена разбудила меня посреди ночи.

— Кто это? — с ужасом спросила она, показывая на открытую балконную дверь.

На балконе никого не было.

— Я спрашиваю: кто так орет? — сказала она, вытягивая шею.

Я прислушался. В ночи кто-то пел. И не просто пел, а исполнял арию Заморского гостя.

— Михайлов, — зевнул я. — Сегодня в бане рассказывал, что у его отца был выдающийся голос. У него самого, как видишь, тоже хороший.

Я представил себе Олега Петровича на балконе, в трусах и майке, вдохновенно орущего в небеса. Сильное зрелище. А от нашего коттеджа до четвертого, в котором жил Михайлов, не так уж и близко.

— Это ты ему наливал? — спросила Алена.

— Не только я.

— И как его соседи терпят.

— А куда им деваться.

Со временем Михайлову дали дачу в Переделкине, и теперь ночные серенады услаждали слух тамошних жильцов.

Но у нас и после отъезда Михайлова еще кое-кто оставался.

Как-то мне позвонил поэт Валера Липневич. С его сестрой Светланой я учился в одной группе в университете, и мы с Валерой были почти друзья. Среди прочих московских поэтов Липневич выделялся тем, что дольше других продержался в роли мужа поэтессы Татьяны Петровой — целых пять лет. Я это относил на счет терпеливости белорусов, хотя были и другие мнения.

— Ко мне в гости приезжает испанский поэт, — сказал Валера. — Не примешь меня с ним во Внукове?

— Верлибрист? — спросил я.

— Откуда ты знаешь?

— Мне ли вас не знать, — вздохнул я. — Приезжайте.

— Чем я их угощать буду? — всполошилась Алена. — Они небось к рыбе привыкли.

— А ты фаршированную щуку сделай.

Вчера на рынке я купил щучку килограмма на полтора.

— Я не умею.

— У Похлебкина в "Кухне народов мира" прочитай, — пожал я плечами.

Алена взяла с полки книгу насыщенного зеленого цвета и углубилась в чтение. Я знал, что в эти минуты ее лучше не беспокоить, и ушел в лес. Не получится с рыбой, размышлял я, обойдемся грибами.

Как оказалось, я плохо знал свою жену. Прочитав про фаршированную щуку, Алена выпотрошила рыбу, отделила мясо от кожи, прокрутила его на мясорубке, добавила в фарш специи, набила им кожу и засунула в духовку. Когда я вернулся из леса, дом уже благоухал ароматами.

— Сильно! — принюхался я. — Не хуже, чем у моей мамы.

Фаршированную щуку Алена впервые в жизни попробовала у моих родителей в Речице и теперь только и думала, как бы еще раз добраться до той самой кастрюли. Я против этого блюда тоже никогда не возражал. Наоборот.

Валера с испанцем приехали ближе к вечеру. Испанец почти не говорил по-русски, и это упрощало дело. В парилке мы с Валерой от души отходили друг друга веником. Испанец с круглыми глазами наблюдал за нами из предбанника. Похоже, он наконец-то понял, в чем корни непостижимости русской души. Загони человека в каморку, в которой от жары нечем дышать, избей веником с оголенными прутьями, окати ледяной водой — и вот он русский со всей его непредсказуемостью.

Сам испанец заходить в парилку отказался категорически. Повеселел он только за столом, заставленным бутылками и закусками, а когда выпил бокал вина и съел кусок щуки, и вовсе расцвел. Точнее — запел. Испанский язык оказался весьма богатым на звуки и интонации. Испанец рассыпался в комплиментах хозяйке, а Валера, не отвлекаясь на мелочи, ел.

"Холостяцкая жизнь не сахар", — подумал я.

После развода с Петровой Валере досталась комната в коммуналке в дальнем Подмосковье, и разносолами вроде фаршированной щуки, похоже, его там никто не баловал.

— Больше не могу, — откинулся Валера на спинку стула. — Можно, я полежу на диване?

— Полежи, — разрешил я.

Мы с испанцем прогулялись по поселку. Алена что-то объясняла ему на английском. Испанец благосклонно кивал.

Когда мы вернулись в дом, Валера сидел за столом и доедал щуку.

— Такую вкусную рыбу никогда не ел, — сказал он, отдуваясь. — Хуану тоже понравилась.

— Си, — поцеловал Алене руку испанец и разразился длинным комплиментом.

Я все понимал без перевода. Поэт был бы не прочь еще раз навестить этот гостеприимный дом, в котором очаровательная хозяйка не только прекрасно готовит, но и...

Время от времени Хуан бросал косые взгляды на жалкие остатки фаршированной щуки, но говорить не переставал.

"Все-таки отличаются они от нас, — подумал я. — Один наворачивает, второй заливается соловьем, и при этом оба поэты. Интересно, кто из них хуже?"

— На электричку опоздаете, — перебил я испанца. — Будем в Испании — обязательно зайдем в гости.

Валера с сожалением оглядел стол и поднялся с места. Он с удовольствием остался бы здесь на ночь, но надо было сопровождать Хуана.

8

Постоянными спутниками в нашей внуковской жизни были животные. Точнее, кошки и собаки.

Первыми мне на глаза попались кошки. Но это и неудивительно, кошек держала Лидия Топоркова из первого коттеджа. Прямо перед нашими окнами нежились на солнышке пушистые существа дымчатого окраса.

— Наверное, породистые, — сказала Алена.

Я промолчал, потому что в кошачьих породах не разбирался.

— Вы белорус? — спросила Лидия Алексеевна, когда я вышел посмотреть на кошек.

— Западный.

— Леню Дранько-Майсюка знаете?

Леню я знал.

— У меня есть роман "Глубынь-городок", — сказала Топоркова.

Я догадался, что роман этот о Давид-Городке, родине Дранько-Майсюка.

— Кошки не оттуда?

— Кошки здешние, — улыбнулась Топоркова. — Собак бы поменьше... — Она опасливо оглянулась по сторонам.

Собак во Внукове хватало. Может быть, их было даже больше, чем надо.

К моменту нашего приезда во Внуково главной здешней собакой был Тим. Во-первых, он считался комендантским псом, что само по себе обязывало его быть главным. Во-вторых, он был умный и безошибочно отличал талантливого писателя от бездаря. И в-третьих, старшим среди двуногих Тимка числил буфетчицу. Но здесь он не был оригинален, поскольку так же считали почти все внуковские жильцы.

Но водился за Тимкой один грешок, который перечеркивал все достоинства: он был кошкодав. Тим не гонялся с исступленным лаем за кошками на глазах у всех. Он даже не смотрел в их сторону, когда, например, Топоркова приходила в буфет с любимицей на руках. Но если находили в кустах придушенную кошку, ни у кого не возникало сомнения, чья это работа. Из-за этой своей страсти в буфет Тим заходил, только удостоверившись, что в нем нет кошатников.