Александр Кожедуб - Внуковский лес

— И ведь никто ей ничего не говорил! — удивлялся прозаик Георгиев, все его по-свойски звали Жорой. — Откуда она знает, что Кочетков в парткоме?

— По нашим с тобой разговорам, — отвечал ему поэт Ваншенкин. — Пойдем лучше коньячку выпьем.

Они садились за застланный белоснежной скатертью столик и принимались пить коньячок. Константин Яковлевич действительно любил жизнь, и она отвечала ему взаимностью.

Меня Нина Степановна оценила в три бутылки чешского пива. Жоре выдавала все шесть.

— Некоторым и одной не дает, — пожала плечами Алена, когда я пожаловался на дискриминацию.

— Не дает только писательским женам, — сказал я. — Точнее, сожительницам. Попробовала бы она жориной Лене не дать.

Георгиева, кстати, дразнили Мысленкой. Каждую фразу он начинал: "Мы с Ленкой..." При этом он заглядывался и на чужих жен, за что получал втык от Ленки. От нее нельзя было скрыть самые ничтожные амурные поползновения. Жора, правда, и не пытался этого делать.

Алена на мои слова о сожительницах не отреагировала. Как я понял несколько позже, тема писательских жен и сожительниц была довольно скользкая. Писатели, как, впрочем, и представители других творческих профессий, жен меняли охотно. Но последствия этих разменов не всегда радовали самих творцов, не говоря уж об окружающих.

Нина Степановна, как мне представляется, очень точно определяла степень близости той или иной женщины к писательскому телу.

— А тебе сколько бутылок в прошлый раз Нина дала? — спросил я.

— Три.

Ну что ж, три так три. Это была красная цена моего писательского "ego" и "alter ego".

Внуковские квартирки — две комнаты и кухонька — хоромами назвать было трудно, однако мы и им были рады. К тому же в коттеджах были просторные холлы, в которых, кроме холодильников, стояли телевизоры, диваны и кресла. Писательские жены смотрели здесь фильмы, пили чай и судачили. Мне иной раз удавалось посмотреть футбол.

Моим непосредственным соседом по второму этажу был писатель Файзилов, что придавало проживанию здесь дополнительный колорит.

Я смотрел в холле матч между "Спартаком" и "Динамо". Из квартиры Файзиловых доносился стук пишущей машинки. В какой-то момент стук прекратился, и Файзилов вышел в холл.

— Кто играет? — громко спросил он, всматриваясь в экран телевизора.

— "Спартак" и "Динамо", — сказал я.

— "Спартак" — это синие? — все так же громко вопросил Файзилов.

— "Спартак" — это красные, — ответил я.

— Какой счет?

— Один — ноль.

— У вас водка есть?

— Есть, — посмотрел я на холодильник.

— По рюмочке?

— С удовольствием.

Надо сказать, Файзилов был одним из немногих писателей, кто дейст­вительно писал в Доме творчества. Я ему завидовал, но продолжал смотреть футбол, ходить в лес по грибы и даже рыбачить.

Кстати сказать, Нина Степановна оценивала Файзилова в те же три бутылки чешского пива, что и меня. Это было несправедливо.

— А она на Лубянке работала, — сказал Георгиев, когда я высказал ему свое недоумение.

— И что?

— У лубянских свой взгляд на происходящее. Они даже Сталина ни в грош не ставили.

— Не может быть!

— Точно. Поэтому он их всех и расстрелял в тридцать седьмом. Заодно с другими отцами-командирами. Эй, куда?!

Жора ломанулся в кусты за сеттером, который вечно лез не туда, куда надо.

— А у него все собаки дурковатые, — сказал поэт Константинов, который сидел на скамейке возле буфета и грыз орехи. Его во Внукове звали Старшиной.

— Почему?

— Потому что с охотничьей собакой надо на охоту ходить, а не по кустам шастать. Хуже порченой собаки только Цыбин.

Я знал, что Старшина Цыбина не любил. У того во Внукове была собственная дача, не литфондовская, и это могло вывести из себя кого угодно.

Итак, мы с женой вошли в квартиру номер десять во втором коттедже. "Вот он, дом, который тебе предстоит обустроить", — подумал я.

Алена будто подслушала мои мысли.

— В спальне сдвигаем кровати, — сказала она, — в кабинете меняем занавески, а в кухне электроплиту.

— Зачем нужно сдвигать кровати? — почесал я затылок.

— Затем, — сдвинула она бровки.

Я уже знал, что со сдвинутыми бровями жены лучше не спорить.

— Ладно, — сказал я. — Но пить кофе в холле с чужими женами я не буду.

— Не пей.

И мы стали жить во Внукове.

4

Очень скоро я узнал, что внуковские окрестности просто-таки напитаны литературой. Если в усадьбе Абрикосова сия госпожа присутствовала, скажем так, условно, то в окрестных особняках, домах и домишках она проживала вполне полноценно. Даже улицы в деревне Абабуровке, откуда вышла вся прислуга прежних и нынешних господ, назывались Литературная, Гоголя, Герцена и Ломоносова. И на одной из этих улиц располагался участок Гайдара. Я уж не знаю, сам Аркадий его купил или сын Тимур, но на участке стояли три дома, и друг другу эти дома не мешали. Классики советской литературы, пусть и детской, любили жить просторно.

Наши творческие мастерские размещались на улице Некрасова. Лично я с большим удовольствием проживал бы на улице Гоголя, однако и Некрасов не последний поэт. Он знал, кому живется весело, вольготно на Руси.

Кроме творческих мастерских, у нас на Некрасова были дачи Твардовского, Исаковского и Погодина. Причем это были настоящие дачи, по гектару каждая. В глубине заросших лесом участков угадывались очертания деревянных строений, кое-где еще сохранивших черты былого великолепия. Например, дом на участке балерины Лепешинской был настоящим русским теремом. Может быть, его темные бревна были уже изрядно источены короедом, но издали дом смотрелся весьма живописно. Позже участок Лепешинской купил какой-то тележурналист, и терем исчез, а на его месте появился типовой американский особняк.

А вот дом на участке Попова, первого московского мэра, выглядел как сарай. Но у этой дачи была своя история.

По иронии судьбы Гавриил Попов купил эту дачу у другого Попова — Серафимовича. И все в округе стали говорить, что наш мэр внебрачный сын этого самого Серафимовича.

— Вчера он меня в канаву спихнул, — как-то пожаловался мне Иванченко, сосед с первого этажа.

— Внебрачный сын? — хмыкнул я. — Зато теперь вы смело можете говорить, что вас смыло железным потоком.

— "Волгой" меня смыло! — обиделся Вячеслав Иванович. — Иду спокойно по дороге, и вдруг бац в задницу. Я носом в канаву. Гаврила выскочил из машины, помог подняться. Полчаса извинялся.

— Не заметил вас на дороге?

Надо сказать, не заметить Иванченко на дороге было трудно.

— Говорит, на льду занесло.

— Тяжелая машина, — сказал я.

— Машина хорошая, водитель плохой, — согласился Иванченко. — Слушай, не пойдешь ко мне в ревкомиссию?

— Куда?! — оторопел я.