Александр Кожедуб - Внуковский лес

— Ремонтировать! — удивился Петр. — Выпрямят, отрихтуют, покрасят — и снова будет как новенькая.

Но выглядеть как новенькая нашей "шестерке" уже не было суждено. Попасть в автомастерскую тогда можно было только по большому блату, и моим крылом занимался дядя Миша из гаражей.

— Ручная работа! — сказал Леонид, оглядев отремонтированную машину. — Сам делал?

— У самого было бы хуже, — вздохнул я.

— Ездить вообще-то можно, — утешил меня Леонид. — Зато теперь не угонят.

— Почему? — удивился я.

— Слишком приметная машина. На рыбалку собираешься?

— Конечно, — кивнул я. — Маленько подсохнет — и к тебе в деревню. Теперь мне сам черт не брат.

Однако рыбалка отменилась, потому что нам выделили творческую мастерскую во Внукове.

3

С пятидесятых годов во Внукове существовал пионерский лагерь при Союзе писателей. Сначала в него ездила моя жена, как писательская дочка, потом Петя, как писательский внук. К концу семидесятых пионерлагерь трансформировался в творческие мастерские. Был выстроен поселок с пятью кирпичными коттеджами, здесь же котельная с баней, неподалеку двухэтажный деревянный дом кастелянши, на первом этаже которого размещался буфет. Как и в любом поселке тех времен, в нем были комендант, бухгалтер, сестра-хозяйка, слесарь-сантехник, охранник и даже водитель рафика, отвозивший страждущих на станцию. Кроме того, на территории поселка росли голубые ели, лиственницы, дубы, сосны, березы и кусты шиповника, бересклета и орешника. Это был цивилизованный островок на окраине леса, спускающегося к речке Ликова, воду которой моя жена помнила еще прозрачной.

— Мы в ней купались, — сказала она. — На дне камушки были видны.

В это трудно было поверить, потому что сейчас речка была обыкновенной канавой, заросшей тростником и рогозом. Рыба в ней отдавала запахом керосина. Близость внуковского аэропорта все-таки имела значение.

А когда-то это были благословенные места. Начнем с того, что именно здесь, на покатом холме, увенчанном могучими елями и лиственницами, на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков располагалась загородная усадьба Абрикосова, мармеладного короля России. От барского дома к речке вела аллея, обсаженная вперемешку тополями и березами, не менее могучими, чем ели. Сейчас некоторые из них уже были сожжены молниями и сломаны ураганами, хоть и редко, но случавшимися в Подмосковье. По этой аллее к Ликове съезжали конные экипажи, заполненные разнаряженной публикой. Молодежь заполняла купальню, люди постарше гуляли под зонтами вдоль речки. Здесь же, верно, устраивались чаепития, а то и наливочку подносили. Простор здесь был такой, что можно было наладить хорошее гулянье — с играми, салютами, хороводами.

Я вполне живо представлял себе кавалькаду экипажей, дам в длинных платьях, ныряющих с мостков парней, деревенских девок в венках на лугу...

Луг, кстати сказать, и сейчас был хорош. С весны до осени на нем цвели кашка, колокольчики, ромашки, иван-чай, зверобой, пижма... Сам барский дом окаймляли пышные кусты сирени — белой, фиолетовой, бледно-синей. В зарослях черемухи, густившейся в речной пойме, надрывались соловьи. На склонах вызревали земляника с малиной. Грибов в лесу тоже хватало: рыжиков, лисичек, подберезовиков с подосиновиками, ну и белых, само собой. По осени выносили из леса полные ведра опят.

Это было настоящее Подмосковье, из времен Бунина и Шмелева.

— Ты заявление во Внуково написал? — спросил меня главный редактор "Литературной России" Эрнст Сафонов, когда я принес ему очередной рассказ.

— Куда? — удивился я.

— В Дом творчества "Внуково". Там, говорят, места освободились.

Про Внуково я что-то слышал. Но это был аэропорт, а не Дом творчества.

— Не написал, — сказал я.

— Вот пойди и напиши.

Я привык слушаться старших. Но до того как я это заявление написал, про Внуково нам с Аленой рассказал Георгий Афанасьевич. Оказывается, творческую мастерскую там ему уже выделили.

— Вообще-то я участок в Красновидове просил, — сказал он. — Но в Литфонде Немцов главный.

— Это какой Немцов? Критик? — заинтересовался я.

— Дочка знает, — вздохнул Георгий Афанасьевич.

Я посмотрел на жену.

— Подумаешь, книгу Немцова не одобрила! — фыркнула она. — Я и на других отрицательные заключения писала.

— Так, — стал соображать я, — ты, значит, зарубила книгу председателя Литфонда?

— А она русофобская! — вздернула голову Алена.

— Понятно, — посмотрел я на Георгия Афанасьевича. — Странно, что вам вообще что-то выделили.

— Он ветеран войны! — сказала Алена.

— Ну да, ну да, — покивал я головой. — Могла бы и "Домостроем" ограничиться.

— Не могла!

Я догадывался о строптивости своей жены, но не предполагал, что болезнь настолько запущена.

— Я напишу заявление, чтобы мастерскую переоформили на тебя, — примирительно сказал тесть.

Он не любил, когда мы с Аленой ссорились.

И тем не менее я внял совету Сафонова и отправился в Литфонд с собственным заявлением. Там его приняли, хотя и неохотно.

— Больно молод, — сказал сотрудник, расписываясь в нижнем углу листка с заявлением.

— Это быстро проходит, — сказал я.

— Правильно! — хохотнул он. — В принципе уже рабочий день заканчивается.

— Айда в ЦДЛ, — понял я его.

В Доме литераторов мы выпили по сто пятьдесят, и сотрудник твердо пообещал, что мое заявление рассмотрят на ближайшем заседании жилищной комиссии.

— Молодым тоже жить надо, — сказал он.

Я заказал еще две рюмки водки.

— Последняя, — строго посмотрел он на меня. — Знаешь, сколько вашего брата ко мне ходит?

— Много, — кивнул я. — Вам за вредность не платят?

— Нет, — вздохнул он. — Давай еще по пивку — и домой.

Мы разошлись, и недели через две мне позвонили из Литфонда.

— Приходите разбираться, на кого оформлять документы, — сказала женщина. — Ежемесячная оплата — шестьдесят рублей.

— Сколько?! — изумился я.

— Но ведь там буфет, свежее белье и машина до станции, — тоже обиделась женщина. — А некоторых и на рынок возят.

— Тогда ладно, — сдался я.

И мы вместо рыбалки поехали во Внуково.

"А неплохо живут писатели, — думал я, знакомясь с поселком. — Отсюда и уезжать не захочется".

Смысла уезжать из поселка в Москву действительно не было никакого. Коттеджи убирались женщинами, приходящими из соседней деревни Абабуровки. Котельную топил Николай Иванович, местный философ. Кастелянша Алла Петровна по четвергам выдавала белье. Но центром внуковской писательской жизни был, конечно, буфет.

И дело даже не в том, что буфет был завален дефицитом: колбасами, осетриной, ящиками с чешским пивом. Нина Степановна, буфетчица, с первого взгляда определяла цену писателя, стоящего в очереди. Читать она никого из них не читала, но откуда-то знала, что этот стоит одну бутылку чешского, вот тот — три, а секретарь, предположим, парткома — целый ящик.