Александр Кожедуб - Ева

Я вырвался и побежал к гардеробу.

«Ева!..» — вздрогнул я, разглядев развевающиеся волосы идущей впереди девушки. Нет, не Ева. Она и волосы теперь заплетает в тугую косу, и шаг у нее летящий, длинный, гораздо шире, чем у семенящей передо мной девицы. Ева занимала меня больше всех комсомольских вожаков с Володиными актами в придачу. Кстати, осмелится он теперь выставить свою натуру? Володю не поймешь. Говорит одно, делает другое, а думает, возможно, третье. Точь-в-точь Ева. Сейчас она меня избегает, в этом нет сомнений. Но ведь и у меня есть гор­дость. Она что, держит меня за половичок, о который иногда можно вытереть ноги? Даже такие ноги, как Евины, меня в этом качестве не устраивали.

Ну да кривая куда-нибудь вывезет. Я все чаще вспоминал юг. Горы в го­лубой дымке. Пирамидальные тополя, запорошенные пылью. Бело-розовые цветы олеандров на набережных. Приторный запах магнолии, нависающей над кофейней. Сладко-горячий кофе в маленьких чашках. Губы Тани, отдаю­щие «Изабеллой», которую в Хадыженске называют армянским виноградом. Тоска по пляжной истоме, по стеклянному хрусту отрываемых от камней водорослей, по вечерним винопитиям у Кучинских в Белореченске, где к красному вину подавали вяленое мясо, напрочь лишала сил.

Голос Евы глухо звучал в трубке:

— Нет, сегодня нет настроения. Метель.

Голос пропадал вовсе.

Я тащился на тренировку. В пропахшем потом зале гулко шлепались о ковер тела. За ширмой бренчало расстроенное фортепиано «художниц». Тренерша гимнасток кричала, пожалуй, громче нашего Семеныча. И слез там больше, особенно у растягиваемых возле стенки малышек. На одной ноге стоит, вторую тренерша приставляет к уху. Попробуй не заплачь.

Я отрабатываю приемы. Семеныч машет рукой:

— Ни хрена из тебя не получится.

— Стараюсь, Семеныч.

— Кой черт стараться, ежли дыхалка слабая.

— Раз здоровый, значит, дурной, Семеныч.

— Это ежли у самого мозги. А студент и на мозги слабый.

Семеныч скажет, как гвоздь вобьет.

Сдать бы скорей сессию — и куда глаза глядят. В Хадыженск. Или еще дальше.

6

Сессию я сдал.

Поначалу, вообще-то, экзамены не заладились, но я давно примечал: то, что у меня туго трогается с места, заканчивается, как правило, хорошо. Пер­вым экзаменом была история КПСС, а наш Журковский сразу же засек меня на лекции с иностранной книжкой. С той поры, вбегая в аудиторию, Дмитрий Петрович находил глазами меня и указывал перстом на стол перед собой. Очевидно, ему казалось, что перед ликом преподавателя я мог полнее насла­диться результатами того или иного съезда. Мне так не казалось, и я совсем перестал ходить на его лекции.

— Явились?! — искренне удивился он, увидев меня на экзамене. — Ну-ну, посмотрим, что вы за гусь.

Во второй раз Дмитрий Петрович уже побеседовал со мной о жизни, а в третьем заходе выставил «хор».

— «Отлично» нельзя, — объяснил он, старательно расписываясь в зачет­ке, — на пересдачах вообще положена «троечка».

Надо сказать, импульсивный и несколько косноязычный Журковский не соответствовал образу сурового и неприступного преподавателя истории партии. И дело даже не в том, что он подпрыгивал, рассказывая о лондонском съезде большевиков, немилосердно путал даты этих самых съездов и долж­ности вождей. Журковский был Героем Советского Союза.

— Вы думаете, почему я забываю? — выходил он из-за кафедры и при­седал, как перед прыжком. — А потому, что меня ранило, вот сюда.

Он стучал пальцем по голове, точно указывая место ранения.

— Вы думаете, каждый вот так сел с пулеметом на высоте — и уже герой? Ошибаетесь. Они встают, а я очередями, две коротких, одна длинная, — он проводил рукой, как стволом пулемета, по аудитории. — Глазомер, рука, выдержка. Две коротких, одна дли-инная. И тут бац в голову! Все, потерял сознание. Меня, конечно, вытащили, дали Героя. Вот вы смеетесь, а не пони­маете, что такое настоящий пулеметчик. После ранения провалы в памяти.

Сникнув, Дмитрий Петрович неохотно возвращался за кафедру, вяло ковы­рялся в опостылевших, чувствовалось, бумажках, опять начинал про съезд.

Все остальные экзамены я сдал на «отлично», в том числе русский язык. Иван Иванович Прокатень, преподаватель русского, долго с недоумением вглядывался в мой диктант, который он провел перед экзаменом. Ни одной ошибки, ни на этой стороне листка, ни на той. Списал? Тогда тем более были бы ошибки, «пятерка» ведь у одного меня.

— Без ошибок, — помахал Иван Иванович листком, как бы взывая о помощи.

— Ну да?!

Мы оба долго смотрели на лист с диктантом.

— Чтобы написать без ошибок, чувствовать надо, — предложил мировую Иван Иванович.

— Наверно, зрительная память хорошая, — согласился я.

— Это может быть, — обрадовался преподаватель.

У Ивана Ивановича были два железных принципа, один жизненный, вто­рой научный.

«Как говорят, так и правильно», — гласил научный. Но совместить его с предметом, который Прокатень преподавал, было трудно. Иван Иванович принцип декларировал, но исходил все же из существующих правил и исключе­ний русского языка. А вот жизненный принцип он соблюдал неукоснительно.

— Присаживайтесь, Иван Иванович! — приглашали его в президиум собрания, посвященного фронтовикам.

— Спасибо, при советской власти насиделся! — кланялся, наподобие Петрушки, Иван Иванович.

Сразу после войны он был репрессирован, отсидел семь лет в лагерях. Мы не знали, за что его взяли, сам Иван Иванович об этом не говорил ни слова. Но сидеть он больше не соглашался нигде и никогда. Лекцию выша­гивал. Практические занятия выстаивал у доски, обсыпая себя и студентов мелом. Из президиумов, как уже говорилось, бежал.

— Может, его в одно место ранило? — предположил как-то Крокодил.

— Тебя бы самого ранить, — сощурилась Ленка, — только в другое место.

Так вот, даже Иван Иванович, сопя и встряхивая ручку, которая отказыва­лась писать, выставил мне «отлично».

— Как говорят, так и правильно, а вы сказали и написали правильно, — вздохнул он. — Хоть и на занятия не ходили.

— Мой тренер Семеныч говорит что-то похожее: раз здоровый, значит, дурной.

Иван Иванович не понял, но согласился.

Ева одолела сессию с двумя «удочками» и тремя «хорами».

— Куда собрался на каникулы, Витечка? — остановилась она на минутку у двери.

— В Хадыженск.

— Это где?

— В яме между голубых гор.

— А мы с Ниной в Ригу, — улыбнулась Ева. — Проветриться надо.

— Без оруженосцев?

— Мы ездим только вдвоем, — поморщилась Ева.

Действительно, оруженосцев всюду хватает, и в Риге тоже. Я посмотрел вслед Еве. Она умудрялась ходить так, что одежды, в том числе брюки, обви­вали ноги, трепеща, как стяги на ветру. Длинные ноги, переходящие в спину.