Илья Ильф - Двенадцать стульев [litres, Полная версия романа]

Все три кладоискателя мыслят категориями прошлого. Можно сказать, туда и хотят вернуться: жить богато и праздно, как это было возможно еще десять лет назад – в досоветскую эпоху.

Отметим, что немало внимания в романе уделено теме заговора противников советского режима. Разумеется, все они в прошлом – дворяне, купцы и прочие «классово чуждые». Как тогда говорили, «из бывших».

Тайное собрание «бывших» инициирует в Старгороде аферист Бендер, выдавая себя и Воробьянинова за эмиссаров заграничной монархической организации. По этой причине и вынуждает собравшихся жертвовать деньги ради грядущей победы.

«Бывшие» оказываются не только глупыми, но и трусливыми. Стоит мнимым эмиссарам покинуть Старгород, как почти все заговорщики наперегонки бросаются в ГПУ – каяться, вымаливать прощение.

Таким образом, Ильф и Петров убеждали читателей: в СССР нет питательной среды восстаний. Даже если врагам внешним удастся проникнуть в страну, они не могут рассчитывать на поддержку. Это несколько противоречило недавним пропагандистским кампаниям, но идеально соответствовало интенциям правительства в конкретной ситуации – полемике с Троцким.

Что до кладоискателей, то они в погоне за стульями разъезжают по стране. Однако прошлое не вернуть, советский быт сложился, это данность.

К ноябрю 1927 года выяснится, что уже давно не стоило искать бриллианты. Их нашли обычные советские граждане. Как положено, передали клад государству. На вырученные от продажи средства построен в Москве новый Клуб железнодорожников. Он и строился, пока искатели сокровищ колесили по стране.

Попытки вернуться в прошлое обернутся безумием и кровопролитием. Сойдет с ума Востриков, потеряв надежду обрести клад. Обезумевший Воробьянинов рассечет бритвой горло спящему Бендеру, и тот будет захлебываться кровью – буквально.

Романные события, подчеркнем, развертываются на фоне памятных читателям политических. Круг замкнется, хотя в романе о том не сказано. Но читатели знали: в октябре 1927 года дискредитированный Троцкий выведен из состава ЦК партии. Затем вообще лишен партбилета. На состоявшемся в декабре XV съезде ВКП (б) принято решение продолжать нэп. Большинство оппозиционеров уже отреклось от прежних лозунгов. Что и трактовалось как отказ от плана вернуть прошлое.

Сталин одержал полную и окончательную победу. Все его противники были дискредитированы.

К началу 1928 года решен вопрос о высылке Троцкого из Москвы в Алма-Ату. Наиболее упорных его сторонников, не желавших каяться, исключали из партии в массовом порядке.

Однако летом 1927 года, когда соавторы приступили к роману, борьба с оппозицией еще далека от завершения. Нарбут ли предложил написать «антилевацкий» роман Катаеву, или тот сам проявил инициативу – равновероятно. В любом случае не было никаких случайностей и чудесных совпадений, которые охотно живописали мемуаристы.

Был заказ. Как положено функционеру, зифовский руководитель видел тенденцию. А Катаев – «золотое перо», друг, еще и протеже давний. Кому же и доверять, если не ему.

Поскольку заказ срочный, постольку нужны помощники. Кому же доверять было Катаеву, если не брату и ближайшему другу-земляку. Вот и спешили два соавтора, экономя время на сне и отдыхе. Наконец, первая часть романа сдана в журнал, и выпуск актуальной книги – вопрос решенный.

Характерно, что полемика с «левыми» отражена иллюстрацией Б. Е. Ефимова к упомянутой выше рекламной публикации «Огонька» в последнем декабрьском номере 1927 года. Заголовок – «Гусар-схимник».

На рисунке изображен бывший гусарский офицер, ставший монахом-схимником, затем кучером в одном из советских учреждений. Он проезжает мимо уличного плаката, где изображен жезл регулировщика, а под этим символом – надпись: «Держитесь правойстороны».

Слово на плакате именно подчеркнуто. Это отнюдь не опечатка. Цитированное указание формулировалось регулировщиками, но иллюстрацией акцентировано каламбурное значение: «правая» – еще и «правильная». Как «правое дело». Ну а «левая» – сторона или оппозиция – не права. Шутка в 1927 году была, что называется, проходной.

Ильф и Петров приняли участие в политической интриге. Нет оснований полагать, что они это не понимали.

Дело тут не только в конъюнктуре. Скорей всего, руководствовались теми же соображениями, что и ряд других писателей. Например, Булгаков, Катаев. Многие интеллектуалы верили: с полным отстранением Троцкого от власти нэп утвердится навсегда, уровень жизни будет по-прежнему расти.

Ильф и Петров не фрондировали. Так уж совпало, что, когда создавался роман, были уместны иронические пассажи по поводу пропагандистских клише, воспринимавшихся тогда как троцкистские. Но период своего рода вольности оказался недолгим.

Соавторы еще не завершили «Двенадцать стульев», а «левая оппозиция» была уже окончательно разгромлена. Полемика с ней утратила прежнюю актуальность. Шутки, политические аллюзии, уместные до ноября 1927 года, стали рискованными. И чем дальше, тем больше. Потому у редакторов и цензоров, готовивших переиздания в сталинскую эпоху, работы хватало.

В итоге роман сократили почти на треть. Но все равно переиздавали: главная идеологическая установка, реализованная Ильфом и Петровым, оставалась актуальной: чьи бы то ни было надежды на скорое падение большевистского режима – беспочвенны, даже и смешны.

О цензорской работе советские литературоведы не упоминали до второй половины 1980-х годов. Аксиоматически подразумевалось, что писательская свобода в социалистическом государстве не ограничена. Потому разночтения в прижизненных изданиях советских писателей полагалось интерпретировать как результат стремления авторов к совершенству.

В итоге проблемы восстановления купюр и выявления цензурных искажений вообще не ставились. При подготовке очередной публикации надлежало лишь выбрать издание, отражающее «последнюю авторскую волю».

С учетом советской цензурной установки, выбор был прост. Воспроизводить надлежало последнее прижизненное издание.

Абсурдность такого принципа очевидна. Это нотариус при определении порядка наследования должен установить и соблюдать «последнюю волю» завещавшего имущество. А текстолог не решает задачи нотариального характера.

Основная задача текстолога – установление наиболее репрезентативного текста. Что до «последней воли автора», то сам вопрос о ней уместен лишь в случаях, когда заведомо исключены такие факторы, как цензурное вмешательство и редакторский произвол. Но вряд ли нужно доказывать, что применительно к советскому литературному процессу исключать это неправомерно.