Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

белый день взовьется в зенит,
сонные прорежет глаза,
заведет тебя, заманит,
закружи́т, закружится, за-

вертится, катясь на закат
невеселым веретеном,
падающий свет из окна,
гаснущий закат за окном,

под мостами темь-чернота,
сигареты тень изо рта,
холодок гранитной скамьи,
хладные объятья мои.

Снег с Вогез обращается в облако
и над пересвистом перепелок,
над тягучестью Ламского Волока
выпадает на голый проселок.

Эта капля плывет на стекле ветровом,
мимо проволок и перекличек,
мимо мирно прикрытых растеньями рвов
и людей как обугленных спичек.

И я едва прикрываю глаза
и гляжу, как по вечным ухабам тянется
моя несмываемая слеза,
моя нелегальная посланница.

И стрелочник стрелку часов переводит,
и вязнет и грузнет шестерка колес,
и в круговороте воды в природе
росы и тумана не больше, чем слез.

Доски дома поскрипывают, просыхая,
кто-то бродит под утро, переступая
с половицы на половицу.
Кто-то сети плетет и силки готовит
и уже предвкушает, как нынче изловит
неуловимую птицу.

Я еще не уснула, но крылья свисли
от лопаток до пяток, как парус на Висле
в безветренную погоду,
как русалочий стон воздушной тревоги
и как ветка сирени на песчаной дороге,
обломленная сходу.

На безоблачном, на безознобном рассвете
я сторожко прислушиваюсь, как сети
заплетаются, и засыпаю.
Привиденья рассеиваются, просыпаясь
в беспробудный сон, как песок сквозь пальцы.
Свежий ветр напрягает парус.

– — – — и на четвертом стуке
судьба высаживает дверь,
и завывает суховей,
степи́ заламывая руки,

и ржавой проволки моток,
скрутившись в перекати-поле,
вцепившись в марево слепое,
в пыли катится на восток.

Как сбивчивы твои, судьба,
сухие пыльные удары,
бумаг обугленных курганы
и выбитого звон стекла.

Дверь об одной петле во мгле
встает над грешною землею,
и август выглядит зимою
в тюремно-матовом стекле…

Это жизнь продолжается, это жизнь
поколачивает окном о висок,
это она подсказывает: – Не откажись!
и подсовывает новый кусок

железнодорожного полотна,
встающего поперек горла,
потому что вид из одного окна
наизнанку зеркальный вид из другого.

О бедная, дряхлая, впавшая в детство
Европа, кому ты оставишь в наследство
последний кабак, и последний бордель,
и Хартию Вольностей – о, не в бреду ль

ее сочиняли бароны и эрлы,
вином успокаивая нервы,
надтреснутые в треволненьях битв,
когда неизвестно, кто прав, кто побит…

О бедная, этот мой стих надмогильный
– лишь доказательство бессильной
и безысходной любви до конца
к последним судорогам лица

твоего, иссеченного сетью скважин
окопов, когда пехотинец неважен,
но столько свободы для сквозняков,
грузовиков и броневиков.

В седой провинции свинцовый океан
колотится о сумрачный бетон.
Еловый Новый год не лечит старых ран,
отложим всё, как прежде, на потом,
откинем, отшвырнем, отбросим, как стакан,
небьющимся не звякнувший стеклом.

Бросаясь на́ берег, прибоя мишура
не разукрасит сумрачную ель.
В свинцовые, безвыходные вечера
под их безлюдный выходной Ноэль
печаль светла, как седовласое вчера,
как с бедного Башмачкина шинель.

Флейта в метро исполняет равелеподобное нечто,
не Болеро, но берущее за душу тоже.
Утро набито битком, как вагон второго класса,
отзвуком битв ночных, перекисшим запахом кваса.

Нищий слепой и слепой настоятель почтенного причта,
сбившись с толпой, воздыхают оба «О Боже!»
Выдав плевком билет, в падучей забилась касса,
сдачу кулаком выбивает борец угнетенного класса.

Всё ж на челе найди различенье того, что непрочно и прочно,
как на челне развлеченье оплескивать жаркую кожу.
Не говори красно́, не говори прекрасно,
но сотвори, вжавшись в окно, крест возле рта троекратно.

Смотри, сегодня Сена – серо-
буро-зеленая, а я,
иссиня-бледная, весенне
гляжусь в течение ея.
Когда нехватка витаминов
дрожит в слабеющей скуле
улыбочкой псевдоневинной,
скользящей ангельскою миной,
едва заметной, еле видной,
землисто-бледной половиной
Царства Господня на земле,

тогда уткни и лоб, и плечи
в перила Нового моста,
не отразясь ни в том, что плещет
под ним, ни в том, что так трепещет
над нами, там, где ловчий кречет
простор сурового холста

рвет с треском. Поклянись немногим,
своим имуществом убогим,
своим истертым кошельком,
полуразвеянной подушкой,
полупровальной раскладушкой,
затоптанным половиком,

но поклянись, что этот день
в жемчужной сырости февральской,
как свою собственную тень,
до самой подворотни райской
ты донесешь, до тех сеней,
до той ни в свет, ни в цвет прихожей,
куда одни лишь души вхожи,
одни, не только что без кожи
и глаз, но даже без теней.

А может быть, я еду не туда,
и поезд ни к чему по рельсам скачет,
и досточка Париж—Констанца значит
на самом деле ниоткуда никуда.