Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

О, скорее на родной левый берег,
где и сумрак лиловеет, как вереск,
где и сумерки сиреневым цветом
облетают за взволнованным ветром,

где и мне найдется свой угол,
ни врагом не заселенный, ни другом,
где за тою стороной стенки
перекресток, переполненный гулом,
как игла по заигранной пластинке.

Тише, выше, ближе, круче,
полегонечку дойдем
до ходячей в небе тучи,
там и выстроим свой дом.

Четко, твердо, аккуратно,
стены – воздух, небо – свод,
но внезапно, непонятно
мы запросимся обратно,
хоть бы даже безвозвратно,
в хляби глин, трясин и вод.

Потому что этот облак,
этот воздух, эта синь —
не для наших тяжких легких,
не для наших слабых сил.

Тише, ниже, скольже, круче,
кочки, тропочки – возврат.
А вверху над нами тучи,
отчужденны и колючи,
насылают неминуче
мелкий дождик, крупный град.

Одна, одна в совсем пустом Париже,
одна, одна в совсем пустой вселенной,
совсем одна, и ни на шаг не ближе
к разгадке вечности, где держат меня пленной.

Совсем одна, в метелочки полыни,
пробившейся сквозь трещинки в панели,
как в полынью ныряю или в пламя,
как из огня да в полымя метели.

Здесь молонья вчера прогрохотала,
и я одна, совсем одна отныне,
и пустота Латинского квартала
не пуще нутряной моей пустыни.

Пустынножительница, полонянка
камней, уже не видных под вьюнками,
как просто было дожидаться танка,
идя навстречу с голыми руками.

Но этот грохот не артиллерийский,
зачем он мне одной принес пощаду?
Отсюда и до островов Курильских
какой игре расчистил он площадку?

Совсем одна, мала, слаба, глупе́нька,
заполонённая умом позавчерашним,
зачем так стало, что последняя ступенька —
я, а не кто-то мудрый и бесстрашный?

Не кто-то праведный, кто, запросто ответы
на все найдя, век дожил бы в блаженстве…
И плачу я щекой к щеке планеты,
мы с нею две равны в несовершенстве.

Основа жизни, основанье сил
на выживанье, белая надежда
слепых очей, остатняя одежда
плечей спины и темени могил,
корявый посох, голая ладонь
на посохе, нечуткая к занозам,
и, вопреки сугробам и заносам,
путь пеший на мерцающий огонь.

Не тронь меня, пока я шевелю
губами, вычисляя расстоянье
до таянья снегов, до расставанья
души и тела и пока листаю
губами теплыми снежинок стаю,
стремящуюся к вечному нулю.

Взгляну вокруг, но Имени… Шагай
и дальше вдоль по занесенным вешкам,
по опустелым до весны скворешням
(«и этот воздух, воздух вешний»,
такой не то что бы нездешний,
но не теперешний…). Вороний гай
кругами над протоптанной тропою,
толпою бесов, смешанных с пургою,
облавой черно-белой за тобою…
Но там, вдали, мерцает. Так шагай.

Никогда никому не рассказывай,
что услышала ты в эту ночь
в этой грабовой, буковой, вязовой,
самой громкой из слыханных рощ.

На корявом стволе не зазубривай,
не востри свой зазубренный нож
в беловежской, бизоновой, зубровой,
в самой вызубренной из чащ.

И когда разлучишься ты наново
с умолкающей чащей ночной,
на песке родника бездыханного
не ищи свой затерянный ключ.

Поди усни в такую ночь,
в такую темь, в такую звень,
когда срывает ветром прочь
гнездо и птицу, листву и сень,

когда мешаются свет и тень,
тень облаков и лунный свет,
когда и мне дано лететь
за много верст, за много лет,

как ломким сучьям и как листве
за горизонт, за косогор,
где все иное: и тень, и свет,
и крик, и шепот, и разговор

ветвей с ветвями, волны с волной,
стволов скрипящих с бессонной тьмой,
зарниц слепящих со мной одной
и тьмы бессонной со мной, со мной.

Круглых желтков городских фонарей
здесь не увидишь,
хлещет и свищет Гиперборей,
как только выйдешь

из дому, из индевелых досок,
кое-как сбитых,
в колкий снег, как в жгучий песок,
делая выдох.

Выдох проделав, не вытянешь вдох,
так и станешь,
глянет в пургу любопытный Бог,
как ты стынешь.

Вот тебе Бог, а вот и порог —
не достанешь.
Здесь и летом крепок ледок —
не растаешь.

Дикое поле кострами сожмут,
мечешься, бьешься в близком кольце,
словно на вене натянутый жгут
стянется, и ни кровинки в лице,
а там облавщики ждут-пождут,
и у стрелочка на ружьеце
отблеск поигрывает. Игра
скоро окончится. Пламя костра
слизывает осенний бурьян
и разъедает поверхность ран,
ям и рубцов на крутой целине,
нор и норушек, логов, ходов,
и не укрыться нигде, ни во сне,
ни в сумасшествии, ни в стене
леса за цепью костров. И готов
войлочный пыж. И шарит прицел.
Ты только цель, только мишень.
На пятачке, что пока еще цел,
темень уже превращается в тень,
ночь развидняется. Словно цеп,
сердце молотит в ребра. Гляди,
чуда не видно ни впереди,
ни позади – ни с каких сторон,
сверху – один только крик ворон.
Утренний дождь прибивает золу,
небо нависло над полем пустым
грязною марлей, и возглас «Ау»
в дальнем лесу оседает, как дым.

Не ради праздника, не ради
гулянья при честном народе,
но будьте вы одни мне рады,
одни явления природы.

И то – не радуга, не вёдро,
не беломраморные недра,
не реки молока и меда,
не розы радиусом в полметра,

а просто рябенькие тучки
и ниже их, сквозь дождик сизый,
те придорожные цветочки,
что топчут путники в Ассизи.