Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

И, вдвое согнувшись под этим ударом,
до птичьего свиста давленья поддав,
душа машиниста, и свистом и паром
клубясь, поднимает на воздух состав.

В какой я завернула лес
и буреломный, и сквозной,
оврага дальнего отвес
заманивает крутизной,

чужими комьями земля
босые ноги ранит в кровь,
и, руки за спину ломя,
жесток кустарника конвой.

В какой конец я забрела
земли, в какой незнамый край,
как дивны, Господи, дела
Твои – не все, не эта страсть,

ломящаяся сквозь кусты
безлиственные напролом…
Ты, Боже, смотришь с высоты,
а мы не смотрим, мы живем.

Ворота Клиньянкурские,
пристанище шпаны,
где урки, точно курские,
курчавы и черны,

где бабы с арабчатами,
цыганят, голосят
гортанно-вороватыми
речами о сносях,

где до шмотья блошиного
охочий эмигрант,
торгуясь с мужичиною,
вытягивает фант

и я где, птицей редкою,
с чинариком в руке,
с пустою портмонеткою
шатаюсь налегке.

Закрутились колеса, на выбоинах подлетая,
замелькали спицы, как лица забытых любимых,
за спиною осталась проклятая гончая стая,
за дорогу забудешь о пережитых обидах.

Завидущим глазом целую землю охватишь,
загребущей рукою дотянешься до горизонта,
по-за всяким разрядом за завтраком славишь и хвалишь
то, что завтра хвалить и славить не будет резона.

Колесница, телега, воз, арба, колымага
занесет тебя вдаль и вглубь, как метель заносит,
наберись терпенья, как белая терпит бумага,
как, в бауле защелкнута, проза лежит и есть не просит.

То ли время пришло разгребать вороха прошлогодней листвы
самотлеющей, руки озябшие грея над изжелта-бурым,
над изнанкою швов через край усыхающей Леты-Невы,
где поют поутру, воспаряя над реями, флотские куры.

То ли все отошло, не оставя следа, ни царапины вдоль
отцелованных скул, ни от уха к виску, ни под левой лопаткой,
и не катит со щек за слезою слеза, и в родную юдоль
– ни размы́кать тоску,
ни уста размыка́ть,
ни версту за верстой
за клубком размотать —
не пойти за последней разгадкой.

Всё на свете – вдруг,
мимо цели, в цель ли,
в яблочко ли, в круг,
друг мой Боттичелли.
Крепче кистью вдарь
одеревенелой,
отплеснется дань
пенною Венерой.

Всё на свете – блиц,
и шалеют блицы
над толпой без лиц
во дворце Уффици.
Сознавая риск
спин изображенья,
щелкает турист
до изнеможенья.

Всё на свете – свет,
верно, друг мой Сандро?
В свете – дар и цвет,
только тьма бездарна,
как толкучка в зале,
и бесцветна тьма,
как моя, в Казани,
темная тюрьма.

Белый заснеженный сад Тюильри,
ясный наст, жемчуг туч.
Город мой нынче не говорлив,
не горласт, но певуч,

словно июльских ночей соловьи,
это пенье творя,
сели на голых ветвях Тюильри
в мерзлый день февраля.

Для того и нужны облака,
чтобы солнцу откуда-то вынырнуть,
и отчаяние, и тоска,
чтоб иметь что на счастие выменять,
и уныние сумерек дня
с небесами землистолицыми
перед жгущими пуще огня
золотыми ночными зарницами.

Добирается вьюга
до того окаянного юга,
где промозгло и хмуро,
прояснение же – лишь цезура

между грязью и слизью,
между тучей и тучами дыма,
между жизнью и жизнью,
разделенными непоправимо.

Перечитыванье текста,
сочиненного тому
четверть века, будто тесто
поднимается в дыму,
отчадившем четверть века,
даже больше, двадцать шесть
лет тому назад, и веко
заслезится, эту весть
из забвенья вымывая,
этот зыбкий силуэт,
в рамке раннего трамвая
еле видимый на свет,
припозднившийся, гулящий,
лишний, точно буква ять ,
но упорно шевелящий
тем, чего им не отнять.

Знаешь,
давно мы с тобой не сидели вот так, друг против друга,
в нешумной,
нечаянно найденной забегаловке на острову
Святого Людовика,
с левого берега светятся зеркальные окна,
и, мерцая окошками,
перед ними скользят прогулочные катера.
Перед ними и перед нами,
отводящими угол чужой занавески
и выглядывающими наружу между
двумя глотками невской воды.

Там, где, ладонь к ладони,
щека к щеке,
в лицо свое двойное
глядясь в реке,
своею ветхой честью
не дорожа,
стоят дома предместья в два этажа,
– там, по-над сонной Марной,
под пенье жаб,
оставя град угарный,
толпы бежав,
бредем, ладонь к ладони,
щека к плечу…
(За всё одна – но вдвое —
я заплачу́.)