Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Пока не расколет проезжий патруль
сиреною бывшей окраины тишь,
ты спишь. Как постелишь – руками на руль
и голову на руки – так и поспишь.

Что снится тебе? Полыханье ль дуги
на резких скрещениях давешних лет,
иль срезанный чисто обрубок ноги,
или на расстрел уходящий поэт?

Да что бы ни снилось, какой бы ни сон,
ацетиленом – и вся недолга.
А новенький катит на круг-стадион.
Ваганьково. Хорошевка. Бега.

опять на открытой площадке
под голову ветер подставь
шело́ханье шин по брусчатке
загробная милая явь
загробная нежная злоба
на ближнего и на себя
завейки тепла и озноба
кошачьи по сердцу скребя
сладко́ ли Наталья в засвятах
за занавесом за виском
в Европе газонов несмятых
зазнобою собственных снов
занозою собственных слов
скользнуть не коснувшись газона
большая и бо́льшая зона
развязыванье узлов

И одно молчанье сказало другому:
– Давай помолчим.
И долгим-долгим был путь их до дому
под небом чужим.

И серые улицы на полурассвете
замолкли тож.
И адрес их на измятом конверте
попал под дождь.

И расплывались чернила молча
там, под мостом.
И вдруг другое взвыло по-волчьи:
– А где ж он, дом?!

И одно молчанье сказало другому:
– Ничего, помолчи.
Пускай все длиннее наш путь до дому
и пропали ключи.

Пускай огоньком болотным, мороча,
проплывает этаж.
Мы его догоним, но только молча,
и дом этот – наш.

И другое молчанье по-волчьи молчало,
как из-под куста.
А путь перепутал концы и начала,
и сбился, и стал,

и долго по сторонам озирался,
пытаясь найтись,
но все в то же распутье глаз упирался,
всё в ту же слизь

болотную, смесь воды и метана
– и огоньков.
И другое подумало: – Я устало, —
но без слов.

И стала река, подернута пленкой
внезапного льда,
словно стол, покрытый клеенкой,
а не вода.

И одно молчанье ничего не сказало,
а другое: – Ах!
Но – уста ему тут же связала
любовь, не страх.

Потресканные губы стянула
тоненьким льдом.
И тут же очко светофора мигнуло,
и рядом был дом.

Чистый-чистый, мытый-мытый
тротуар,
как душа моя открытый
под удар.

Увези с собою в лагерь
этот вид,
где в тиши с звездою камень
говорит

на славянско-вавилонских
словесах,
где звезды тяжелый отблеск
на весах

перетягивает чашку
к мостовой,
где прощаться так нестрашно
нам с тобой.

Где-то море, где-то парус,
где-то волны и ветра.
Я вдали от моря старюсь,
ваша старшая сестра.

Океанской серой солью
оседает на виски
все, что было просто болью,
все, что забрано в тиски.

За окном моим не волны,
за окном моим – ветра,
и короткий всхлип невольный
просыхает до утра.

Захлебываясь песней,
шагал пехотный полк.
А мы стоим на бровке
Садового кольца.
Ах, бедный мой ровесник,
из нас не вышел толк,
мы выскочили за пол-
остановки до конца.

И если захлебнемся —
не маршем строевым,
но лепетом полночным
в полубреду, в полу-
сознаньи, что пробьемся
сквозь дождь и шум травы
к мелодии внезапной,
водосточной по стеклу.

Радость моя, растворенье мое
в воздухе зимнем, дождливом, жемчужном,
сладостней плакать на севере южном,
чем по Мадриду, смеясь, воронье

спугивать смертоубийственной шпагой
по-над погостом, где ржавеет склеп,
а командор и оглох, и ослеп,
и пренебрег и женой, и отвагой.

Радость моя, в воздусех растворясь,
здесь, далеко, и на севере, близко,
я проскользну над вселенною склизкой,
с миром вступая в преступную связь.

Всходит солнце Аустерлица
по дороге в Орлеан.
Выдающиеся лица
едут к деве на поклон.
Журавлиная синица
опустилась в океан.
Тех, кому ничто не снится,
никому не взять в полон.

Всходит алое светило,
рыжий бык, червоный плат,
озарило, осветило
луг, ручей, мостки и плот,
засияло, задымило
в гуще облачных заплат,
ночи тьму собой затмило —
мира свет, войны оплот.

Жар зари над полем битвы,
ветер в клочьях облаков.
Под кустом лежит убитый,
на доспехах сохнет кровь.
Торопливые молитвы,
потемневший лак веков.
Ярым заревом залитый,
уходящий в плен король.

Это снимые картинки.
Это сны, но не мои.
Камышиные тростинки
над речною темнотой.
Это духи-невидимки
голосят из темноты.
На поблекшем старом снимке
чей-то профиль, но не мой.

На стыке вагона с инерцией ветра,
на стыке воздушных путей и стальных
одна одинокая черная ветка,
свисая с небес, ударяет под дых.

На стыке природы в лице непогоды
и мира в обличье катящихся рельс
она ударяет, как в прежние годы
ударил бы целый завиденный лес.