Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

А может, вовсе ход колес не начат,
и мы не скачем, а подскакиваем – Да! —
как тот бумажный на резинке мячик
в день празднованья мира и труда.

Взойдет же в ум такая ерунда!
Взгляни в окно – пейзаж бежит обратно.
Понятно? Я гляжу, гляжу в окно,
и кто-то тянет мимо полотно,
где все как есть точь-в-точь нанесено:
горы, и озеро, и облак белых пятна.

Верона в дождь равна самой себе,
Джульетта пластик на голову вскинет,
Ромео шлем едва не на нос сдвинет,
и оба мчатся встречь своей судьбе.

Запахнет илом горная река,
на повороте с м оста взвизгнет тормоз,
судьба, судьба, от прошлого отторгнись,
войди, войди в другие берега.

Согрей, судьба, ее застывший лоб,
летите мимо, в ороны и галки!..
Но неподвижно около мигалки
дорожный знак Джульетту тянет в гроб.

Ах ты, Бог ты мой, с бухты-барахты
от машинки сбегаю, как с вахты,
окунаюсь в уличный гам,
уличаю безличных встречных,
что вовек им не ходить в поперечных,
в настоящих, какие только там.

Что такое, впрочем, там? Что такое
эта вечная припевка о проколе
на билете в один конец?
Не пора ли точку отсчета
перенесть из откуда-то во что-то,
а иначе – тебе конец.

Повздыхавши о барьере языковом,
не примеривайся к новым оковам,
не пристегивай жилет на скелет.
Ты же – та же, тут ли, там ли, так ли, сяк ли,
так негоже нам разыгрывать спектакли,
да еще самим себе, на склоне лет.

Плавленое золото дождя под фонарем,
явленное торжество листвы запрошлогодней,
волглой и слежавшейся, но этим январем
веемой по сквознякам околицы Господней.

Давняя стремительность подкидывает вверх,
сдавленная диафрагма щелкает наружу,
видимо, обыденный, непраздничный четверг
высвободил из подвала скованную душу.

Ставнями прихлопнешь только ящерицын хвост,
черенок надламывая, не удержишь силой
тенью раскружившийся вдоль тротуара лист.
…И становится оставленность почти что выносимой.

Мы плыли вдаль, и вглубь, и удивлялись,
что темный вал еще не поглотил,
и на порогах родины являлись
тенями утопающих светил.

Мы плыли вкруг, как звезды в хороводе
по кудринскому куполу скользя,
хронометры сверяли по погоде
и научились говорить «нельзя»

себе одним, раскручивая якорь,
себе самим, забрасывая лот,
себе, готовым всхлипнуть и заплакать,
своей рукою зажимая рот.

Мы плыли. Не доплыли, не приплыли,
но выплывали, погружались, вновь
выныривали из колючей пыли
соленых брызг, из толщи водяной,

из водорослей, радуг и планктона,
из чащи вёсел, пересвиста пуль,
теряли курс, ложились в дрейф, и снова
руке неверный подчинялся руль.

Исчерканные каблуками,
как белый лист черновиками,
серые камни вдоль букинистов,
напоминанье о севере мглистом,

о других берегах, о дощатых подмостках,
о глине под ними, о грязи на досках,
и что, стуча каблуками, по этим подмосткам
ты пробегала – невооруженным мозгом

непостижимо уже, и глазом
простым ты увидишь, как ум за разум
заходит, когда зайдет на востоке
солнце, что здесь еще светит… И все-таки

уже исчерканные мною,
как тающий каток весною,
чужие стоптанные камни
моими суть черновиками.

В тот год подпортили весну большевики,
чтоб обеспечить посещаемость балета.
Шелка ползли в театр, надев дождевики…
А кто мне обещал, что наступило лето?

Кто обещал – и позабыл, что обещал,
скорей причудилось, чем вправду обещалось,
и не из-за того, а просто обнищав,
я промокаю, промерзаю, простужаюсь.

Ни водостоков с крыш, ни мокнущих афиш,
ни теплых па-де-де в парах двойного кофе
я больше не хочу. Смотри, не ешь, не пьешь,
когда барометры клонятся к катастрофе.

Так бормотала я в тот год себе сама,
в тот год давно прошедший, семьдесят девятый,
когда свирепствовала мокрая зима,
вбивая мерзлый гвоздь в Париж полураспятый.

Так бормотала я в тот год себе самой,
осуществляя впрок свободу бормотанья.
По всем приметам выходило, за зимой
придет октябрь и осень страшного братанья

волков с гиенами на наших позвонках,
и выходило: проморгают, проворонят…
Объявлен ясный день, и в слякоти, впотьмах
припоминай теперь, как выглядел барометр.