Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Растаяли снега. С пригретого пригорка
сбегает грязный ручеек.
Недорогая жизнь, недолгая погодка
и слабый стынущий чаек.

Накрапывает дождь. Некрупной соли горстка
в тряпице слипнется комком.
Попятится перрон Свияжска или Орска
за отъезжающим окном.

Что было просто, то и есть и будет просто.
Дощатый простучит настил.
Пернатые склюют просыпанное просо.
И кто простился, тот простил.

Шел год недобрых предсказаний.
Гадалки, опасаясь мести,
ушли в подполье. Под Казанью
родились сросшиеся вместе
телята. Где-то за Уралом
болота поглотили вышку
нефтедобычи. Небывалым
огнем, забывши передышку,
зашлись камчатские вулканы
одновременно все. На Пресне
распространились тараканы
величиной со сливу. Вести
чудовищные умножались,
едва скрываемые прессой.
Ужас усиливался. Жалость
друг к другу становилась пресной,
почти формальною. На Охте
мать бросила дитя в трамвае
с запиской. Чаще рвали когти
без ничего, без слов. В сарае
в одном нашли самоубийцу
девятилетнего. Загадку
никто не разгадал, не бился
разгадывать. Призыв к порядку
порою свыше издавался,
печатался, передавался
по радио. Но в каждом ухе
звенели только слухи, слухи.

Но правды нет и там. И пьяное чудовище неправо.
А посему, не завернув в кабак, мы повернем направо,
где маслянисто-черная вода, после полуночи
прожекторов лишенная, мерцает в свете уличных
довольно заурядных фонарей и проходящих фар.
Пройдем вдоль набережной. Правды нет и там,
но там она никем, по крайней мере, не обещана.
Вода поплескивает осторожно, как бы вежливо
напоминая нам, что ею тот пейзаж и порожден,
который на ходу мы машинально созерцаем, не думая о нем.
И если, повернув налево и ее оставив за собою,
начнем мы удаляться в зоны каменного зноя,
не спавшего и в этот час, и в позднюю толпу неспящую,
мы ощутим перед глазами мигающую и слепящую
нехватку не абстрактной истины, но чисто зрительной
константы,
сводящей в узел мостовые и фасады, алкоголизмы
и таланты.

Я не поэт, но и не гражданин —
лицо без гра́жданства, зато с каким акцентом,
с каким пренебрежением к оценкам,
мне выставляемым туземцами чужбин,

с какой любовью, но не к ним – к реке,
катящейся под своды мостовые,
залившей в половодья мостовые,
все мои слезы там – не на щеке,

все мои слезы выпали весной,
весною, более чем завершенной…
Откуда же прогорклый запах каши пшенной
на Сен-Жермене, на углу Сенной?

Я жаждаю здравого смысла
и ясного света дневного,
но шляюсь по свету ночами
и брежу неведомо чем.
Горят в календарике числа,
окно загорается снова,
шипит подоконник свечами,
и брезжит рассвет на плече.
И ясного света дневного
глазницы, в горящие окна
уставясь, как в зеркале мутном
не видят, не видят ни зги.
И белого снега обнова
грязнеет и топчется мокро,
когда проскрипят переулком
предутренние шаги.
Я шляюсь по свету ночами,
под утро валюсь, и под лампой,
проползши в неплотную раму,
листает страницы сквозняк.
И снится мне все, как вначале,
и ясной мохнатою лапой
на здравого смысла программу
поставлен отчетливый знак.

Даже в дождь, а тем более без,
словно бес под ребро мне метит,
словно с пасмурных ангел небес
провожает 83-й,

словно бессловесный ликбез
«б-а-ба», словно зэк на БАМе,
с сигаретою наперевес
бесконечно шуршу губами,

а мосты мне – наперерез,
а стихи – сочиняются сами.

О автобус, о автопегас,
это ж прямо хоть слезы из глаз!..
Видно, я оскудела слезами.

Я опаздываю. Вопреки своей привычке.
Дожидаешься ли ты у небьющего фонтана,
под часами, что стоят, под дождем, что гасит спички,
под парижско-петербургским небом?

Я опаздываю. Вопреки своим привычкам,
я застряла, в переулках заблудилась,
в собственном мозгу, где план обычно ясно выткан,
в поисках кратчайшего трамвайного маршрута.

Я опаздываю. Я навеки опоздала.
Поезд, говорят, ушел, отчалил от вокзала.
И уже не говорят: «Еще не вечер».
Я опаздываю. Но никто не ждет – ни близко, ни далече.

Водитель, водитель, пора выходить,
моторный вагон обвила повитель,
и нежить уже начала наводить
волнистую тень на деповский плетень.