Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Не в стихах, а наяву
тамариск бросает тень
на дорогу.
Не в Москва-, Москву-реку
меж полей бежит ручей,
а в Гаронну.

Это я или не я?
Это тут или по ту
сторону?
Спугивая воронье,
тащит трактор, весь в поту,
борону.

Как по улице Сен-Жак сквозняк
и до самой Компостелы. Знать,
то Иаков подает тебе знак:
званых много – мол, не стану зазывать.

Что ж, пойдешь ли в дождь и пыль, в жару и снег
на уступы и на приступ Пиреней,
будто франк на сарацина в набег,
под хоругвью, с верной сталью при ней.

Ну а коли не пойдешь – не урон:
ни погода переменится, ни срок,
сто дорог выходит на сто сторон,
и на всех какой ни есть ветерок.

Не плачь, ракита, – это ивы дело.
Не пой, бедняжка, – ты ж не Филомела.
Стучат копыта при въезде на паром.
Скрипит бумажка под расщепленным пером.

Вздыхая косо под сенью пересылки,
в последней хватке стяни концы косынки.
Стучат колеса, опоясывая земь,
раз-два́, раз-два́-три, четыре-пять-шесть-семь.

Я живу на улице Гей-Славяне,
у меня под окнами молоток отбойный,
и в глазах от грохота бяло-червоно.
Я сижу за рулем, управляю словами,
и словам не тошно, хоть бывает больно,
и слова развеваются, как знамена.

Как знамена разные – разного дела,
разной нации, разного паньства
и самого разного скрытого смысла.
И под ними идут водолей и дева,
и лев и ягненок, и пастырь и паства,
и большая медведица, и большие числа.

И в асфальт вгрызается молотком отбойным
тот, кто вышел на поиски самого себя же
под вещ ей поверхностью, под их оболочкой.
Тот, кто станет тогда совершенно свободным,
когда услышит: «На тобi, небоже»,
– и замрет как вкопанный с пустою ладошкой.

Жестко слезы утру.
Вкус дождя на ветру.
Шорох шуршащей гальки.
Время завинчивать гайки.

От океана соль
белою полосой
губы мне обводит,
спазмой желудок сводит.

Время уйти налегке
прежде, чем грянет жатва.
Время считать, в кулаке
сколько пальцев зажато.

В начале жизни помню детский сад,
где я пою «Шаланды полные кефали»,
– и слышу, пальцем вымазав тарелку:
«Ты, что ли, голодающий индус?»
А школой был военный снегопад,
мы, как бойцы, в сугробах утопали,
по проходным ложились в перестрелку,
а снег горстями был таков на вкус,

как сахар, но без карточек и много…
Какая же далекая дорога
и длинная вела меня сюда,
где первый снег – а он же и последний,
где за полночь – теплей и предрассветней
и где река не ела корки льда.

Назначь мне свиданье
на севере диком,
где вьюга рыдает
в просторе безликом,

где вечной зимою,
не тронуты тленом,
на метр под землею,
полено с поленом,

ряды над рядами
промерзлые трупы.
Назначь мне свиданье
на сходке тергруппы,

на старом Арбате,
где новые ЗИСы
летят на закате
бесшумно, как крысы.

Назначь мне свиданье
под пальмой горючей,
где нас поджидает
судьба, а не случай,

ступенька в застенок
и пуля в затылок.
Назначь мне свиданье
в двадцатом столетье.

Но спесь – не в том, чтоб спеть
про степь да степь кругом и дальше,
а чтобы молвить: «Передай же
поклон…», – распластывая песть

в ладонь, сводимый конь
закинет голову на гриву,
и полнолуние к приливу
ковыльному прильнет, не тронь

крыла души-щегла,
взлетающей – взлетающего
наружу из глухого чрева,
туда, где дальняя легла

доро-о-… женька до ро-
кового в поле перепутья,
чтобы самой ли спотыкнуться,
коню ли подшибить крыло.