Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

На Оршу, на Ржев, на Моршанск,
на лысые лбы и пригорки,
пропащий нашаривать шанс
в просыпанной пачке махорки,

пропавший нащупывать пульс
в изгибе дрожащего рельса,
в проталинах та́енный путь
среди негорелого леса.

Репьи и перья, перья и репьи,
и пение мотора по ухабам,
по-над ухабами, не трогая земли,
так муравьи поют по-над травою,

так, муравьиною опившись кислотою,
мы за собой следов не замели,
так ластятся к лугам благоуханным
туманы, тучки, росы и ручьи.

Не миру, не городу —
не городу, а
собравшейся по воду
дужке ведра,

сосущему холоду
из недр бытия,
молчащему ворону —
всё та же я.

Нещечко мое, собирай вещички,
пора отправляться в дальние края,
загорелось море от малой синички,
замы́калось горе с повечерия.

Загудит гудок, занемеют губы,
закликает, завоет плачея колес,
и любовь и жизнь – все идет на убыль,
катится тенью вагонов под откос.

Проходным двором человечества,
достославным под именем светоча,
прохожу в приближении вечера,
зажигаю свечки, отраженные в речке.
Не столицею… нет, столицей,
огнеглазой, тысячелицей,
под беременной бомбами райскою птицей
мы проходим, храбрые человечки.

То ли короче дыханье,
то ли дыхание глубже,
легкие дышат стихами,
лёгко скачу через лужи.

Ох, как скачу я – и через
эту былую запретку,
где подрастающий вереск
небо увидит не в клетку.

Этой «тяжести-нежности»
– двух циркачек, сиамских сестриц,
сочлененных в промежности,
расчлененных по краю ресниц, —

над могилою сестринской
в облаках 23-й трамвай,
от метро «Краснопресненской»
громыхающий медленно в рай.

И снова на вопрос ОТКУДА
рифмует битая посуда
с землечерпалкой черепки,
и ковш, пройдя вокзал и почту,
до дна вычерпывает почву,
и земляные ручейки

ссыпаются в курганы обок,
и, вынутая из-за скобок,
душа возводится в квадрат,
и рифма, легкая подруга,
решает квадратуру круга,
чтобы никто не виноват.

Дни несказа́нные,
дни одичалые,
слепнут глаза мои
солово-чалые.

Блекнут глаза мои,
будто бы за море
в зимнем отчаяньи
цугом отчалили.

А в кругу этой пе́тельки
жилка синяя бьется и жжет,
фитилек виршепле́тенья,
кружевницын бикфордов шнурок.

И искро́ю на порохе
полыхнут монастырь и пустырь,
если по́ обе по́ руки
фитильку не прикажут: «Застынь».

Лихо, которым
не поминают,
кормится кормом
подножным, подручным,
поездом скорым
пути подминает,
пыль поднимает
по залежам тучным.

Ухом припавши
к рельсе певучей,
лучшим и худшим,
живым и стеклянным
глазом неспавшим,
веком опухшим
в небо под тучей,
над океаном

целится лихо,
холодное брюхо,
выстрелит тихо,
откатится глухо.

О, этой искры высеканье,
тропа кремнистая к ограде,
в Замоскворечье, Засекванье,
в Трасте́вере, на Ма́лой Стра́не,

на Петроградской Стороне,
где кто-то помнит обо мне
над Невкою, то ли над Марной,
где пышет, победивши тлен,
на стыке рельс ацетилен
и пляшет рифма саламандрой…

Удлинись, дыхание, – говорю.
Улыбнись, мой дальний друг, на заре.
Посмотри, каким огнем я горю
в этом подмороженном феврале.

Удивись, что я еще берегу
то, что было так давно, в январе.
И цветет камелий куст на снегу
на Фобур-Сент-Оноре, во дворе.

В Амстердамском порту
под тот смутный вальсок
с пробоиной в борту
ложишься на песок.

Былые времена
у каждого свои,
что припомню, то пою
на прогулочном дворе.

Поди походи по Тверскому бульвару.
Печаль не печаль, тоска не тоска.
В такую погоду из вязкого вару
не вытащишь зуб и немеет щека.

Поди погляди на родимую пустошь
с алмазами стуж, с бриллиантами луж.
Отмерзлых чувствилищ ненужная роскошь,
блаженная скудость гуляющих душ.

Хоть и освещена фонарями,
ночь не притворяется днем,
тьма остается тьмою, и прямы
тени фонарных столбов под окном.

К нам невидимый шар новолунья
в черное заглянет стекло,
капля воска из дальнего улья
свечкою замерцает тускл о.

Чиркнет спичкой сосед в передней,
чижика-пыжика грянет с трудом
старый «Бехштейн» на струне последней
средь темноты, обступившей дом.

Любуйся пейзажем английским, плешивым от зноя,
где всё не как через Канал – то есть всё островное,
где левосторонние дрожки бегут не хромая
и в августе солнце горит, как звезда Первомая,