Ян Ленчо - Соло для оркестра

— А что такое «гаджо»?

— Вот ты, скажем, гаджо, потому что ты не Ром.

— А что такое «Ром»?

— Ром — это цыган, но коли ты скажешь цыгану, что он Ром, так он не разгневается, а попробуй скажи Рому, что он цыган, так тот тебя, может статься, и отлупцует, если ты, само собой, слабей его. Да ты меня вконец запутал. Придется по новой начинать. Сказка про то, как медведь бритья не снес. Жил-был один ладный, зато бедный Ром цыганского роду, и был у него сын Ром. И жил еще в их селе тоже такой вот отец, но у того не было сына цыгана, а была дочка, потому как был он гаджо. И не простой гаджо, а король. Стало быть, дочка его была принцессой. Красивая дочка, скажу я тебе, была, баба прямо загляденье, да чего там говорить, одним словом — фу-ты ну-ты. Разные там принцы проходу ей не давали, только захоти. А она не хотела, и все тут. Что было королю делать? Вот и объявил он, в письменном, значит, виде: кто, мол, пробудет всю ночь в одной хате с медведем, тому она и достанется. Заместо своей старухи принцессу отхватит. Ходили принцы, короли, паны всякие, артисты даже, да никто с медведем в одной халупе не высидел. По утрам собирали от кого куски, от кого клочки. Прознал о том Ромов сын, да и говорит: «Слушай, отец, пойду-ка и я счастья попытаю, авось пересижу в той хате. Все одно в конце сказки положено мне на принцессе жениться». Как в воду глядел. Ну так вот, отвечает ему на это отец: «Бедняцкий ты у меня сын, не высидишь ты, Ром, в той хате до утра». Но Ром все ж таки пошел. Пустил его король в ту хату. В ту, где, стало быть, косолапый сидел. «Пошли тебе господь добрый вечер, медведь!» — «И тебе того же, цыган. Сейчас я тебя съем, потому как очень уж ты ладный, да гладкий, да выбритый». — «Съесть-то съешь, ан все таким же косматым и останешься, — не спущает ему наш разлюбезный Ром. — А не съешь меня, станешь таким же гладким, как я». — «Это как же?» — «Да вот так. Я тебя побрею». — «Бритый — это хорошо, коли сумеешь побрить, так брей». — «И побрею, только для этого надобно тебя связать». Тут медведь дал связать себе обе лапы, и еще две лапы, и пятую морду. Ром, само собой, боится, но виду не подает. А после схватил дубинку — и «вот тебе», «вот тебе»! Тут медведь взревел — не брей меня больше, очень уж больно, лучше я косматым останусь! Отложил тогда Ром дубинку и в постель завалился. Чуть свет окликает его король: «Жив, цыган? Ну что ж, делать нечего, бери мою дочку в жены. Получай по заслугам». А сам, только что Ром ушел, и говорит медведю: «Я тебя отпущу, только чтоб ты мне этого цыгана сожрал, как будет он из церкви возвращаться. Ром-цыган королю не родня».

Но Ром парень не промах, верно? Вот возвращаются они из церкви, увидал Ром косолапого и говорит принцессе, то бишь королеве: «Скидавай с себя одежки».

— Все-все? Догола значит…

— И вот она в энтаком виде — ты ж меня понимаешь, в каком, — усаживается рядом с Ромом, королем-цыганом, в карету. А медведь уж наизготовке. А принцесса вся из себя белая, медведь выкатил буркалы да как заревет: «Ой-ой-ой! Вот так побрил ее, бедолажку! Живого места на ей нет, медвежьей шерсти всего-то один клок оставил!» И наутек пустился.

И жил себе Ром-принц с принцессой своей лучше некуда, а для затравки заглянул с ней в корчму, ты ж меня понимаешь, зачем. На королевские денежки употчевал Ром-принц все королевство, всех Ромов. И я в той корчме веселился, плясал, аж сюда провалился… Спишь?

— Угу.

— Молодец! А теперь, ежели спишь, надо мне забрать у тебя эту пленку. Где она у тебя? В шапке?

— Не-а.

— В руке?

— Угу.

— В этой?

— Не-а.

— А, чтоб тебя!.. Тогда где? В другой, что ли?

— Угу. — И Мартин сунул Дюшо под нос кулачок с побагровевшим большим пальцем, торчащим из-под указательного.

— Бабкин фиг тебе дам, а не пленку!

— Это мы еще посмотрим, в жизни такого-энтакого не видали.

— Смотри сколько влезет! — И Мартин стал вертеть у него перед глазами кукиш.

Не успел Дюшо поймать его за руку, как дверь отворилась. Влетел старшой.

— Брось ты его, Дюшо, сматываемся.

— Опять? — вздохнул Дюшо и потрусил следом за «шефом» на балкон.

— Стойте, куда вы?!

— На автобус, мальчик, на автобус, — бросил старшой и выглянул вниз с балкона.

— Почему так вдруг?

— Потому что возвращается твоя мамочка, а мы тут небольшой беспорядок устроили, так нам лучше смыться, чтоб она не заругалась.

— Но мне без вас грустно будет!

— Что?

— Я говорю, мне без тебя, Дюшо, будет грустно.

— Не шутишь?

— Чтоб мне с места не сойти! — Послюнявив два пальца, мальчик поднял их как для присяги и так яростно затряс головой, что шапка сползла ему на глаза.

— А хочешь, мы еще придем? — отозвался с балкона старшой.

— Само собой!

— Тогда придем. Вот тебе моя рука! — сказал «шеф» и протянул пятерню.

Мартин сдвинул с мокрых глаз шапку и чуть было не обменялся со старшим дядей рукопожатием, но вовремя спохватился и, сунув обе руки за спину, быстро переложил пленку из правой руки в левую.

— Договорились, шеф.

— Шеф, лестницу сперли! Ну и люди пошли! Что делать будем?

— Прыгать!

— Эх, где наша не пропадала! — сказал Дюшо и провалился в темноту.

За ним и «шеф» перелез через перила. Раздался глухой стук и вопль:

— Ой! Бесперечь в меня надо было угодить!

— Чао! — закричал им вслед Мартин, переступая с одной босой ноги на другую и вслушиваясь в затихающие голоса своих гостей. Покивал на прощание в темноту и вернулся в комнату. Затворив балконную дверь, улегся, натянул до подбородка одеяло и закрыл глаза.

Когда на край его постели подсела мама и включила ночник, на лице мальчика сияла счастливая улыбка. Мама поправила одеяло, стянула с головы сына шапку, погладила по светлым девчоночьим кудрям. Поцеловав Мартина в лоб, она погасила свет и на цыпочках выскользнула за дверь.

Перевод со словацкого Л. Ермиловой.

Нас уже давно не удивляла его манера врываться без стука в мастерскую, носиться по комнате в поисках свободного стула и в изнеможении падать на него с воплем:

— Нет, послушайте, это такая красавица!

Олдржишек обычно реагировал с полной невозмутимостью.

— Надеюсь, она дала тебе отставку, а, Моймир?

А тот, пропуская слова Олдржишка мимо ушей, заламывал руки и принимался живописать прелести своего очередного открытия.

Подобные сцены повторялись не реже раза в месяц. В таких случаях мы старались убрать подальше все бьющееся и мнущееся, потому как наш дорогой влюбленный проявлял явные признаки безумия. Он беспрестанно вскакивал с места, потом снова обессиленно валился на стул, рвал на себе волосы, восхищался новой находкой и грозился наложить на себя руки в случае неудачи.

Но на этот раз Моймир нас просто напугал.