Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

— Я продал все, кроме машины. Мне некуда возвращаться. — Блага захлопывает чемоданчик. — На первых порах выдержу здесь, а вы со временем поможете мне найти что-нибудь получше. Поэтому я дал вам на тысячу больше. Не хочу причинять вам неприятности, вы единственный человек из этой братии, которого знаю. Покой для меня прежде всего! — с упором говорит Блага, настроенный остаться.

Битман просматривает документы.

Ближайшие родственники…

Пенсия: кукиш!

Блага начинает ему нравиться.

— Хорошо, — берет Битман пятисотенные. — Ваши ожидания мы здесь, по всей вероятности, не оправдаем.

— Тут есть гаражи? — спрашивает Блага в надежде, что видел только начало.

— Нет тут ничего! — говорит Битман, ему не по себе. — За месяц подыщу вам место, которое вас устроит.

— За две недели, — вставляет Блага и показывает Битману пачку крупных козырей.

— Ожиданием сыт не будешь, правда же? Чудо за три дня! — шутит Битман: благовские козыри ему явно нравятся.

Блага не смеется.

Ян Требатицкий входит в почтальонову дверь двухдверного канталичовского дома. В руках сжимает открытку от Ежо.

Канталич уписывает говяжью вырезку со сметанной подливкой прямо из пол-литровой банки с буро-желтой наклейкой.

— Приятного аппетита, — желает Требатицкий вместо приветствия.

— Гм-гм-гм, — шамкает почтальон и глазами спрашивает, в чем дело.

— Больше не пишите и не приносите мне этих «ежовинок», — кладет Требатицкий открытку рядом с жалкими остатками вырезки, за которой увиваются настырные домашние мухи.

Канталич проглатывает последний кусок, запивает пивом из зеленой бутылки.

— Вам уже не грустно?

Требатицкий качает головой.

— Лучше йогурт куплю.

— Йогурт? — прыскает Канталич. Сам-то он еще ни разу в жизни не взял его в рот. Для чего только все эти кашки-бражки? Разве что для увечных.

— Принимаю такие лекарства, к которым нужен йогурт. Или кефир, — объясняет Требатицкий.

— Ага, — кивает Канталич, ибо о кефире слышит впервые. — Понял.

Требатицкий достает десять крон.

— Забудьте обо всем, Канталич.

— Не требуется, — прячет Канталич монету в стол. — Я и знать ни о чем не знаю! А найдете мне какого другого клиента — не обижусь.

— Попытаюсь, — обещает нетвердо Требатицкий и прощается. Идет по деревне, будто вся деревня принадлежит ему. Он ведь мужчина, как и положено быть, он уважает себя, не нужен ему уже выдуманный Ежо, Властё, Дюшо… Теперь у него живая Магда.

На доске висит последнее письмо и колет глаза Каталин Месарошовой, возвращающейся с «балдежа». Из мальчишечьей комнаты виновато выходит Яро и с порога канцелярии просит Битмана вызвать «скорую» для Димко.

Каталин по складам разбирает адрес.

— Каталин! — прочитывает она и пугается, потому что трезвая, понятливая: яблочного вина было граммов пятьдесят.

Она подымается на цыпочки, но потом, сбросив свои единственные стоптанные черные войлочные шлепанцы, идет за ближайшим стулом.

На пятке светит дырка.

Битман с трубкой в руке делает знаки Яро, что он звонит куда надо. Старый Яро, прикрывая дверь, видит, как Каталин подставляет к доске стул.

Он подскакивает и срывает с доски злополучное письмо, на кнопке остается обрывок. Каталин, однако, встает на стул и разглядывает обрывок.

— Отдай мне письмо, — поворачивается она к Яро.

— А читать умеешь? — Яро подносит ей конверт к самым глазам.

— Почем я знаю? — мнется растерянная Месарошова — за Яро слава образованного человека.

— Вот видишь, — попрекает ее Яро обманом. — А хотела мое письмо взять!

Когда Каталин не права и ее ругают, она чувствует твердую почву под ногами.

— Вот дурак! Я просто подразнить тебя хотела!

Яро возвращается в мальчишечью комнату. По дороге мнет в кармане тридцатилетнего вельветового пиджака проклятое письмо. Радости он никому не принес, а не искушенный в переписке Димко сейчас умирает.

Каталин берет обрывок и идет к Гунишовой — пожаловаться на Яро, отнявшего у нее письмо. Гунишовой, потому что она строже всех к Каталин и в доме — самая высокая.

Под доской остается стул, а под ним — стоптанные войлочные шлепанцы.

Битман яростно дозванивается в больницу. Состояние Димко серьезное, и именно поэтому необходима срочность. Если Димко умрет в доме, Битман не сможет похоронить его до среды — он-то знает, что за пьянь белохуторский Лацо Шольц, который не сегодня завтра получит деньги за пустую могилу. А ну как похоронить Димко в нее? Но на такой риск Битман идти не решается — чувствует на себе пристальный взгляд старой Канталичовой, которая только и ждет неопровержимого доказательства его своеобразного хозяйничания.

Больница в Лучшей Жизни наконец отвечает.

— Вы там что, спите? Жизнь в опасности! — кричит Битман — пусть весь дом слышит его.

Битману позарез нужно, чтобы Димко был уже в «скорой помощи», в больнице, только не здесь. Чтоб не помирал здесь до самой ночи, ведь управляющему вынь да положь место для инженера Благи — не то придется переносить в мальчишечью комнату кровать Иоганы. Однако Битман хочет невозможного.

— Карета только что ушла в Белый Хутор. Некий Шольц тяжело поранил Божену Югасову, ту самую, что ожила. Поднял ее на вилы в коровнике. Придется часок подождать. Вторая машина попала в аварию.

— А если мы сами его доставим? — Битман вспоминает, что во дворе стоят «жигули».

— Что с ним?

— Сердце. Восемьдесят шесть лет.

— Только на носилках.

Битман кладет трубку. Сквалыга Шольц здорово подкузьмил его. Битман выбегает в надежде остановить «скорую», которая уже гудит по дороге от сахарозавода, но вовремя отступает: за каретой летят милицейские «жигули».

Димко открывает глаза, чувствует, как сестра Лида Модровичова считает у него пульс. Но, погруженный в себя, никого не видит.

— Был я знатным точильщиком бритв, войлочные круги имел, под водой правил… весь Липтов за ползолотого мне бритвы носил… Пером торговал, мешками… А то скотину пас, с головы за выпас платили и харчей на Дюро [63] Юрьев день — 24 апреля. давали… Как что хорошее сделаю или возблагодарить меня хочешь, тут я тебе сразу Дюро, ан я-то Штефан, да ведь ты мертвая, старая моя… Надо быть, не станут по мне горевать, я же малопродуктивный… Под лопухом в углу живет лягушка, такая светло-зеленая в темную крапинку, так не раздавите ее… Видите просо? Тяжелые метелки долу к земле, желтых зернышек полные. Я бы пшенной каши… Дайте письмо…

Подают ему заклеенный конверт.

Димко держит в пальцах свое письмо.

— Буду о нем вспоминать…

Он умирает, гроб ожившей белохуторчанки ему велик.

В «Надежде» Швабек с десяти угощает Такача, пьют за скорую свадьбу и до того понимают друг друга, что говорят намеками. В знак согласия оба качаются.