Наталья Галкина - Корабль и другие истории

Милый мой Н.! Не хватает мне, видно, ума,
я и не все понимаю, но все я приемлю;
только я плакала очень,
прочтя, как кромешная тьма
Вас охватила как ночь — нашу грешную землю.
Все существо мое женское плоти другой,
Ужаса вашего не разделить мне, простите,
ежели утро является с вестью благой,
а не успеешь понять ее — солнце в зените.
Может, купеческий нрав мой тому и виной,
что я люблю на материях вычуры в складках,
и сундучки, и весь этот товар привозной,
как растворимое солнце в колодезных кладках.
Да, я люблю вертоград и лиловый бурнус,
лица детей и смарагды в колечке дареном,
и для меня эта жизнь различима на вкус,
как земляничная ягодка в зелье зеленом.
Голову кружат мне старых романсов слова,
купы черемухи, писем любовных чернила,
и привозные — Брабант, Валансьен — кружева,
и с покосившимся крестиком чья-то могила.
Все я приемлю равно, с миром накоротке,
мне непонятна оскомина желчи и яда,
и, может быть, я не ровня и Вашей тоске,
и не меня Вам, такую-то глупую, надо.

Ах, дорогая моя Настасьюшка, душенька кровная!
То ты дочь моя, то сестра мне вроде.
А письмо твое (ровненько пишет, ровненько,
так-то, любушка моя, буковки выводит…)
дочитать нет сил, то в глазах рябит, то застит свет,
то душа больна, то свечу, найдя, не затеплю;
но ты вся — весна, разбери, поди, есть ты или нет,
ты как сад в цвету, беловишенье, майски дебри.
Без твоих мирских побрякушек мир так суров и пуст
без тебя темно, беззаботная моя птаха,
осыпается отцветающий белопенный куст
всею горечью то ли пепла, а то ли праха.
Всяко былие, бытие мое, моих дум навет,
все-то брение, а твои пустяки нетленны;
без тебя теперь Благовещенья и Крещенья нет,
только отсветы — то Купалы, знать, то геенны…
Да глупа ли ты, иль умней меня, чернокнижника,
горе луково, чудо лаково, счастье маково,
если барина, и царя, и раба, и выжлока
как силок томят твои локоны одинаково?
И растет любовь — но сама собой, как сады в раю,
ни лелеять ее, ни холить уже нет надоб;
так храни, Господь, мою панночку, мою милую,
мою Настеньку, отсвет радуг и отблеск адов!

Кем неподвижность притвориться хочет,
когда в ней спит движение само?
Как я люблю твой канцелярский почерк,
из прописей врастающий в письмо.
Как жест один, как продолженье жеста,
как траекторный след твоей руки,
все буквы эти, знающие место,
бесцельности и смыслу вопреки.
Вселясь в зрачки, оборотясь по-лисьи,
не чувствуя, где вежливость, где лесть,
пересыпает буквы точно бисер
Цирцея из божественных Олесь.
Все веточки, все вести и все ветви,
будь пальмовая или вайя верб,
несет конверт, понятлив и приветлив,
как довербальный отглагольный герб.
О, этот диалог растянет время,
распялит с поднебесие клочок,
пока форейтор ставит ногу в стремя,
влачится поезд в Вышний Волочек.
Сливаются в железный образ некий
все железнодорожные мосты,
мафусаиловы промчатся веки
пока спрошу и мне ответишь ты.
Как я люблю цветные пятна марок,
два адреса — обратный и прямой —
и эту правку, и следы помарок,
и штемпеля волнистого прибой.
Но более всего — вязь пуще сказок,
попытку алфавиту дать свой ход,
неповторимость росчерков и связок,
наклоны букв, тире и точек код.
Под тусклой лампой разместясь по-царски,
чтобы читать на некоей версте,
как я люблю твой почерк канцелярский —
прорыв в бумажной белой пустоте!

Милый Н.! Ни раба, ни царя
не считала бы даром и не ощущала пропажей;
и я разницы, верно, не вижу не зря
между князем самим и заносчивым выжлоком княжьим.
Так была я ничьей, как никто,
и лицо мне, и имя дарили листы твоих писем;
и теперь отвечать, чем и как, я не знаю на то,
что уже не свободна — и ты уже не независим.
Мы друг другу друг друга должны.
И раскаяться в этом придется и нам, может статься.
Мы в гадательном зеркале парою отражены,
и доколе нам так суждено отражаться?
Может, зеркало криво? а может, оно колдуну
отслужило когда-то и в наши края залетело?
Извини, я кратка, меня сказочно клонит ко сну,
где увидеть тебя, засыпая, я так захотела.
Оставляю свой дом на свой риск и на страх,
где и скрип половиц, точно скрип колыбели;
видно, пробил наш час на каких-то высоких часах,
и собраться в дорогу как следует мы не успели.
Но ты всех мне милей изо всех,
нету ни у кого таких странных зрачков как с мороза,
и люблю я сегодня твой резкий и горестный смех,
заставляющий плакать и прятать недобрые слезы.

Дорогая! а мне-то неймется, все оседлость меня не берет,
колоколец у входа не бьется, под дугой неустанно орет.
Все кочевье на тройке летает, о семерке с тузом ворожит,
и луна окаянная стает прежде чем вороной добежит.
Добегут коренной и соловый, доскрипит — изобрел! — колесо,
добредет и добредит половой идиллический опыт Руссо.
И в тени романтических хижин, в розоватом закатном «ау!»
не унизан уже, а унижен в жемчугах твоих слов поплыву,
и в опалах слезинок неспешных, и в монистах и низках зари,
и в сокровищах скрытых безгрешных, хоть кому поутру раздари!

Р. S. С твоей туфелькой сущее горе: я с ней вышел намедни на мол
и в прибой уронил ее в море, и, чуть не утонув, не нашел.

Милый Николинька! что ж ты старуху с косой
и черепа на полях да кладбища рисуешь.
И (неразборчиво) и (непонятно) стезей
странные сны с подозреньями мне адресуешь.
Мало ли что и приснится! ведь сонники врут,
мысли проходят и самые чувства стареют.
Что до врагов твоих — все они точно умрут,
я им желаю в аду очутиться скорее.
Солнце мое, не тебе же меня ревновать,
и не тебе целовать мои бедные ручки,
да и к тому же побуквенно их целовать,
так безнадежно давно пребывая в отлучке.
Мне вот недавно ты снился в испанском плаще
и у фонтана с какой-то задрипанной донной,
еле тебя я узнала в заезжем хлыще
в полуобъятьях с сомлевшею дурой влюбленной.
Но ни тебя упрекать, ни себя и ни сон
я не хочу. Я давно от упреков устала.
Или еще: за столом на тринадцать персон
ты в одиночестве пьешь. И, подняв покрывало,
гурия входит восточная, чистый балет,
прямо театр, и такая тоска как проснешься.
Все эти странствия южные — северный бред.
Знай: тебе мало не будет, когда ты вернешься!

Дорогая моя! (Тут он вымарал несколько строк.)
Вот представь и пейзаж с колоннадой и белой стеною.
Я хотел объяснить (неразборчиво) но и не смог.
Я тебе обо всем напишу, мое солнце земное.
Ниоткуда и ни от кого не видал я такой теплоты,
столько радости, как от тебя, мое серденько, свет мой закатный,
безобидчивый ангел мой кроткий (пустые листы)
и ни слова дурного, ни слова попрека (чернильные пятна).
Ни опекой полуматеринской ты не донимала меня,
не томила меня нераскаянной темною страстью,
ни единого взгляда другому — знать, тем и взяла,
не корила меня даже мною душа моя Настя.
И ни дурость моя бесконечная, ни неумение жить,
ни юродство мое как духовное рубище в рубчик
тебя не оттолкнули, моя путеводная нить,
мой бубенчик, кувшинчик, пироженка, милый голубчик,
моя лялечка…