Наталья Галкина - Корабль и другие истории

И не Командор какой,
пугало чугунное,
в должный час за мной явится:
фарфоровая красавица.
— Пойдем, — скажет, — пора! —
и мы пойдем.

Может, он играл в нее, как древние — в свои изваяния? в изваян и с Афины или богини Хатор? или в каменную бабу. Он играл с ней в любовные ссоры. И безо всякой игры, как на исповеди, и даже охотнее, чем перед духовным отцом и перед Господом изливал душу.
Однажды в пылу отчаянья он назвал это моральным
онанизмом
и был не вполне прав. А она, его хрупкая la divina,
была ко всему еще и бессмертная,
нетленная,
старенью и старости не подвластная,
и все же способная
запылиться и облупиться, потускнеть и вдребезги разбиться,
затеряться с отбитым носом на помойке реквизита эпох
бесследно
Глаза — щеки — зубы (земных дев украшения) — порцелан-гласс.
Он назвал ее Анастасия,
что означало «Воскресшая из мертвых».
Анестезия души моей, аггел,
Душенька Настенька моя, ангел!

А потом сны стали его мучить.
Сны извели его, он перестал спать вовсе.
То ли Господь, оскорбленный им сотворенным кумиром,
то ли возмутившаяся дойная богиня Природа,
то ли его изведенное донельзя этим квазидуэтом одинокое «я»,
то ли
окружившее их с его магической рукотворной подругой
неведомое поле,
то ли все это разом
девятым валом
взбунтовалось и низринулось
вкупе
в беззащитные
сновидения
его.
Ему снилась
огромная Анастасия, летающая над городом, подобно
птице Рок или оскаленной ведьме.
Ему снилось,
что она притворяется живою на маскараде,
ловит его, бежит он, она следом,
она проходит сквозь стены, выходит в окна,
нет ему спасенья,
вот ее ледяные железной хватки пальцы.
Иногда
она меняла головы, которых всегда полно было при ней
в лиловом сашé стеклярусом расшитом с медной застежкой,
меняла головы и лица и над ним насмехалась.
Иногда
он становился крошечным и она с ним играла,
как с Гулливером,
и сажала его в душную коробочку с атласной крышкой,
где на негнущихся цветах и листьях
сидели гигантские зеленые птицы,
качаясь на проволочных пружинках,
соразмерные с орлами колибри.
Иногда
ее красивое личико представлялось перекошенным адской
ухмылкой,
с морщинкой над переносьем, один глаз полузакрыт:
страшно!
Хуже всего было
когда она говорила голоском заводного апельсина,
привозного автомата, электронной Джоконды:
«Я А-нас-та-си-я, воскресшая из мертвых!»
И далее птичья марсианская речь.
Он просыпался в холодном поту с остановившейся,
выстывшей в жилах кровью
и думал о Леонардо да Винчи:
«Мертвую нашел в прозекторской, мертвую анатомировал, труп воскресил на полотне, нарастил плоти, заставил открыть глаза, отечные от смертной муки, заставил улыбаться: — Джоконда! — и ужас веселья воскресшей не волей Господней, но магией кисти — нас тайной томит — но недоброю тайной. И хоть бы назвал иначе, а назвал „Веселой”. Впрочем, имени ее он отродясь не ведал. Веселая женщина, шлюха, согрешившая со смертью…»

Крадучись
выходил он из дома,
крадучись возвращался.
Гофманиана, любимая им поначалу,
подстерегала его; выхода он не видел.
Он смеялся, образовав от poupee глагол «опупеть».
Однажды в вечерний час он подумал, что ведь и ведьма —
кукла,
puppen, игрушка, вот только к ночи
вслух он не скажет — чья; это было кощунство, конечно, —
одно из первых, но не последнее.
Он заказывал ей украшения у ювелира,
Дырочник, скорняк, шил ей шубку.
Ревновал он ее к постороннему взгляду
и совершенно перестал приглашать людей в гости.
Друзья шутили — куда исчез? роман с горожанкой?
инаморат с читадинкой? шашни, конечно;
нет, ты смотри, какой скрытный!
Он краснел, чуть не плакал,
дрожь его колотила, озноб сжимал зубы.
Постепенно перестал он работать,
впал в состоянье сомнамбулы.
А бессонница его стала стойкой,
приобрела черты болезни.
Анастасия же в новом платье цвета «жандарм» цвела и
хорошела.
И он решил с ней расстаться. То есть избавиться от нее
бесповоротно.
Вот только — как, не мог он придумать.
Подарить кому-то
счастие свое, наказание Господне,
свою Настасьюшку дорогую, был он не в силах.
Продать — тем паче.
Он колебался — не схоронить ли се в склепике специальном,
куда бы мог он приходить или приезжать тайно?
Или утопить в непромокаемом сундучке черном,
в южном теплом море, чтобы покоилась на дне вечно
рядом с недосягаемыми сокровищами древних
каравелл, галиотов, шхун, бригов и прочих штук плавучих?
Иногда дикая мысль его посещала: уничтожить ее вовсе,
разбить, стереть с лица земли напрочь,
и все свои письма к ней сжечь купно,
и ее письма к нему сжечь тоже,
ее письма,
написанные им ее идеальным почерком, который он
придумал.
Тогда он вонзал ногти в ладонь, плакал,
почти теряя сознанье. В такие минуты
он в ногах у нее валялся, моля о прощенье:
серденько мое, ласонька моя, кувшинчик мой, бубенчик,
колокольчик мой, пироженка, ясочка, голубчик,
светлая моя, яхонт мой, прости грешного убийцу,
прости преступника, злодея,
раба твоего недостойного прости великодушно!
Он выходил погулять только к ночи,
с красными от слез глазами,
с наплаканным бульбочкой кончиком носа,
сгорбившись, прищелкивая пальцами, бормоча беззвучно,
не узнавая знакомых;
и знакомые головами качали
и говорили:
«Совсем
наш Гоголек
свихнулся».

Зрячему зрителю — зряше ли? зря ли пляшу? —
И надзирателю — с оптикой в призрачном оке —
Этот театр на ладони я преподношу, —
Чем не вместилище действа, игры и мороки?
Игрище… зрелище… маленьких кукол вертеп…
Или судилище судеб под хор и вприсядку…
Точно любителю торта — монетку на хлеб,
Точно любителю омутов — старую кадку.
Впрочем, сочтемся, всего и не оговорить;
Что до условий — не мы выбираем, — но нас ли?
Милый читатель, все рампы на свете погасли,
В ночь на светило оконце пора отворить.
Милый читатель, пора надзирать нам и зреть,
Вместе дышать этим временем яви подлунной.
Ночь на приколе, и жизни осталось на треть,
Кожи шагреневой, некогда золоторунной.