Наталья Галкина - Корабль и другие истории

Мой знакомый (с котором виделись мы в обшей компании), как теперь говорят, «голубой», выпал из окна своей мастерской со своим молоденьким напарником: на снег, в чем мать родила, насмерть. Встретил сопротивление? пытался задержать молодого, который хотел выпрыгнуть? не вписались в подоконник? самоубийство влюбленных на японский лад? с таким паблисити — нагишом на грязном снегу петербургского двора-колодца возле помойки?

Странно, что я, подозревающая из-за комплексов, возникших в юности, многих в этих самых наклонностях, по делу и не по делу, всякое случалось, в данном случае и мысли не допускала.

Еще надо сказать, что кокетство, пластика, пристрастие к переодеванию, интересничанье и прочие аксессуары меня в моих такого рода знакомцах не раздражали; задевало разве что постоянное желание доказать, как нехороша женщина, разоблачить эту тварь, потенциальную соперницу, и логика-то у нее не та (само собой); и бюст на кой-то хрен имеется, одно уродство, и губы красит, а я нет, некое соревнование старых шлюх-профи, «возьми меня». И, по правде говоря, ничего противнее состарившегося пассивного не видала, жалкая и грустная картина. Но стоит ли перед сумасшедшими или полупомешанными кичиться тем, что нормален (или почти)? твоя ли то заслуга? игра природы.

Снег был грязен; и помойка была рядом, и у старшего, то есть, активного, на безымянном было кольцо, и были они нагишом в крови и в грязи, хорошо, что не в помоях.

Появляясь в обшей компании, о которой шла речь выше, старший одет был с иголочки, у него были прелестные цветные рубашки, из кармашка пиджака торчал прехорошенький платочек, с женщинами говорил всегда вежливо и приветливо. У него была чуть-чуть великовата голова по отношению к туловищу, как у скотч-терьера. Младшего я никогда не видела. Кажется, старший взялся обучать его живописи. А вышла натуралистическая проза.

На факультете (академическом) усовершенствования врачей состоялся для первого выпуска выпускной вечер. Начальник факультета, Георгиевский, боялся, что дохтура перепьются, а посему приказал поставить по одной бутылке водки на стол, чтобы по 250 грамм на человека, и ни на йоту боле. Оказались за одним столом два крупных военных врача, полевой хирург профессор Станислав Иосифович Банайтис и профессор Николай Семенович Молчанов, будущий армейский главный терапевт. Меньше чем по стакану они обычно не пили. Подивившись на 250 грамм обратились они к официантке: «Принесите еще.» — «Да нету, начальник запретил». Профессора вышли на середину зала, встали перед столом начальства на колени и сложили ручки:

— Товарищ генерал, Стасик и Коленька водочки просят.

Как снег сошел, обнаружены были на невском льду туловище, две ноги, три руки и голова. Милиция встрепенулась городская: не хватало ей только дела с расчлененкою; однако, выяснилось, что упомянутые ужасные детали вывалил из саночек пьяненький служитель морга Военно-медицинской академии, Бодяга; тут кстати вскрылось обстоятельство, что Бодяга предназначенные для анатомирования детали не на трамвае в специальном ящике возил с морской базы у Витебского на сухопутную у Финляндского, а через две реки по городу на саночках, а трамвайные деньги утаивал, дабы втайне от Бодячихи на казенные пиво пить. Пить он вообще был не промах, и постоянно черпал и пил спирт с формалином, в котором плавали детали трупов или оные целиком. Прожил он мафусаиловы веки, а когда помер в одночасье, при вскрытии выяснилось, что внутренности у Бодяги черные: он заживо за долгие годы проформалинился насквозь.

И сами военные врачи, и в особенности работавшие в Военно-медицинской академии вольнонаемные всегда отличались штатскими замашками. Старший Либединский, физик, один из старейших академических преподавателей, однажды вышел в бекеше, гражданских брюках, сапогах, гимнастерке с ромбами и красноармейском шлеме, который он по рассеянности надел задом наперед, звездочкой на затылок. Извозчик за ним почему-то не приехал, и он пошел на трамвай. Навстречу патруль, естественно, его остановивший. Возглавляющий патруль молодой лейтенант говорит Либединскому:

— Делаю вам замечание, вы не по форме одеты, доложите об этом начальнику академии.

— Слушай, голубчик, — сказал профессор, — доложи, пожалуйста, сам, а то я забуду.

Домработница замечательного отоларинголога Воячека приходила в партком и говорила: — Барин партвзносы прислали.

У Семена Семеновича Гиргалава ассистентом работал необычайно талантливый практический хирург Владимир Георгиевич Вайнштейн. Сделав днем тяжелейшую операцию и просидев до вечера рядом с больным, Вайнштейн, придя домой вспомнил, что не поздравил шефа с шестидесятилетием. В девять вечера телеграмму и послал. Гиргалаву телеграмму доставили в два часа ночи. В полтретьего в квартире Вайнштейна раздался телефонный звонок; в ужасе вскочил он, думая, что стало плохо больному. В трубке услышал он голос шефа:

— Сердечно благодарю вас за поздравление, Владимир Георгиевич.

Гена явился к своей приятельнице, тогда была она на сносях, и с порога сообщил ей, что Редькина увольняет, а ее оформляет главным художником Кокчетава. И бросил на стол папку: «Столетие Кокчетава. Сценарий праздника».

Брякала «междугородняя». По телефону кричали: «Геннадий Израилевич, а что такое „Ладья с песнями выходит в открытый океан”? В каком это смысле „в открытый океан”?» — «Неужели у вас вовсе воображения нет? Открытый океан — степь, ваша степь; это гипербола. Метафора. Художественный образ». — «А где же мы ладью-то возьмем?» — «Почему вы все понимаете так буквально? Ладья — это комбайн. На комбайне стоят 16 человек в костюмах союзных республик. Они на разных языках поют „Широка страна моя родная”. И комбайн медленно уходит за горизонт.» — «А в каком смысле за горизонт, Геннадий Израилевич?»

К сценарию праздника прилагался проект оформления города и окрестностей. Особо впечатляли гигантские рога, торчащие из земли, слепленные из местной грязи, глины и бетона. Рога вызывали смутные мысли о некоем грандиозном чудо-быке, об ископаемом парнокопытном, мифической гиганто- или тавромахии; причем, парнокопытное в связи с природными аномалиями, катастрофами, потопами, селями, ледником, землетрясениями, историческим процессом и прогрессом, наконец, ушло под землю, провалилось с концами, увязло по маковку — одни только рога и остались. Что это символизировало, сказать трудно. Возможно, рога изобилия. Не исключено, что возросшие показатели животноводства.