Наталья Галкина - Корабль и другие истории

«Я говорю „беспристрастно”, потому что даже спустя пять лет волнения и переживания того времени все еще свежи в моей памяти».

Обрывок текста? начало воспоминаний? черновик письма? цитата из любимой книги? Бог весть. Никогда и никто не узнает — что это было. Но у меня сжалось сердце. Не знаю, почему. Даже датировать хотя бы приблизительно эту запись я не могла.

В том же чемоданчике то там, то сям находила я засушенные лепестки махровых маков, хрупкие, прозрачные, музейного краплаково-ржавого цвета крови, засушенные в начале пятидесятых в Валдае маки, — бабушка помогала мне составлять гербарий для школы, определять растения, записывать их названия, в том числе и по-латыни; мы определяли по Брэму и бабочек, которых я ловила, морила эфиром в банке, расправляла на специальной правилке, насаживала на особые тонкие булавки в застекленных коробках: Адмирал Аталанта, — писала я тушью на этикетке; были у меня и траурницы, и редкие махаоны, и бесчисленные пяденицы и совки, и даже невесть как залетевшая с юга в Валдай чертополоховка.

Горчичники жгли немилосердно. Сознание мутилось и раздваивалось. В одном из видавших виды ненарядных довоенных чемоданов, впитавших в себя тягомотину пересадочных станций, копоть ископаемых паровозов, дорожную нескладицу и тревогу, привлекла внимание моё большая изумрудного тонкого пластика папка (трофейная, что ли? или доисторическая? то есть до начала исторического периода н. э. 1917 сделанная?), огромная, явно перегруженная. Я открыла ее и прочла: «Послужной список, выданный вдове титулярного советника рецептариуса Семена Пудовича Галкина». С этим листом, тушь, почерк рондо, сургучные печати, чудо! — соседствовало свидетельство о крещении деда. Походя выяснила я, что дети Пуда Тихоновича Галкина, из старообрядцев, женившегося на дочке выкреста-аптекаря (или провизора?) города Галича, стыдились дремучего отчества, и при одной из переписей перекрестили батюшку в Потапа, а себя в Потаповичей, что было, очевидно, по их представлению, благозвучнее Пудовичей. Тяжесть же, по ассоциации с Михайло Потаповичем, сохранялась. В зеленой папке рецептариус фигурировал и как Пудович, и как Потапович, и мне стало его жаль, что было, может быть, неуважительно: умер рано и отчества стыдился; чего ж было стыдиться, да хоть горшком назови; или уже охватывало умы новомодное разделение на отцов и детей? но стал мне мерещиться в полубреду не виденный даже на фото Пуд Тихонович из Темникова; впрочем, в себе глухомань спасительную я всегда ощущала.

Выходило, что родители сына старообрядцев купно с родителями дочери выкреста к браку сему отнеслись без особого восторга. Как звали аптекаря до крещения и после, интересно? церковноприходские бумаги сгинули, надо думать, с приходами и церквами.

Вяло листала я бумаги, запечатлевшие странствия деда и бабушки по Сибири (бабушка была дочерью чалдона и полунемки и родилась на Сахалине), исштемпелеванные руками уймы красных комиссаров и начальников госпиталей, в которых работал дед. Меня стало клонить ко сну; но тут натолкнулась я на автобиографию деда, написанную им от руки все в том же сорок девятом для каких-то нужд Военно-медицинской академии, написанную к случаю… а может, в связи с ленинградским делом, отравителями и тому подобное трясли тогда всех? Именно по соседству с этой автобиографией и нашла я, помнится, пачку нераспечатанных горчичников, которые теперь так немилосердно подлечивали меня. Биографические подробности сплошь оказывались ложью на лжи, полуправдой было и первое предложение, и почему-то именно эффект первой фразы знавал нечто в сознании моем. «Я родился, — писал дед, — в городе Халтурине Кировской области…» Где, где? Ну, область Вятская, — губерния, допустим; а что же это за город Халтурин? с чем его едят? как назывался он тогда, когда человек вот как раз и родился? то есть, там, где написал, не родился уж точно, этого тогда и вовсе не было, мнимость, Мнемозина, голубушка наша, богинюшка! И с первой фразы, захромав, пробиралась я во тьме автобиографии, шкандыбая, наощупь, не зная, где я, не ведая, верить ли хоть чему-нибудь. Что означало: «с нами живет сестра жены, вдова инвалида войны». Не была она еще в том году его вдовой. Стала позже, когда его отпустили из лагеря умирать от рака легких, замечательного человека, врача, Алексея Николаевича Ржаницына, бывшего белого офицера, отсидевшего а немецком концлагере (откуда он, между прочим, бежал) и досиживающего своё в ГУЛАГе. Мой дед, с такой жалостью и любовью относившийся к своим пациентам, человек с обостренной совестью, с легкостью похоронил своего родственника в липовой своей бумаге. Немного пониже или немного повыше следовал пассаж о родственниках за границей: не имею. Не имею? а как же два брата его жены? один из них, прекрасно знавший китайский, перешел на китайскую сторону, и к нему на ту сторону Амура бабушкина сестра Лилечка ходила по льду через Амур «со стукачом» (за плату переводил пограничник; знавший дорогу, во тьме легко было попасть в полынью); потом оказался этот перешедший на китайскую территорию брат в Харбине откуда убыл, как многие наши харбинцы, в Австралию? А второй брат (был и третий, самый молодой, самый красивый и любимый, но его расстреляли где-то под Томском в двадцатые годы не за понюх табаку) эмигрировал в панскую Польшу. Дед вычеркнул обоих: не имею. По правде говоря, я подивилась его личным чертам, деда, то есть — будучи военным врачом и начальником клиники умудрился он быть беспартийным. Дочитала я его опус с сильным головокружением и перелистнула несколько бумаг, и увидела себя, школьная фотография с одноклассницами, всё тот же сорок девятый, прехорошенькие, с белыми бантиками. И тут горчичники, сжегшие мне кожу, добрались и до моей склеротической памяти подпольщицы.

Потому что до меня дошло вдруг, что были мне знаки. Было мне знамение. Не зря у меня душевнобольной ребенок. Не зря я до его рождения пошла работать в институт протезирования в группу, занимающуюся детьми-инвалидами. Не случайно сегодня я, в числе прочих, пытаюсь открыть маленькую школу для аутичных деток. И знамение мое имело имя и фамилию: Лия Нейман. Потому что в школе мы боролись с космополитизмом. Под предводительством и при полном поощрении нашей классной руководительницы мы травили эту маленькую девочку, умственно отсталую, добрейшее нелепейшее существо с оттопыренными губами, с растрепанными косами и торчащими из-под подола голубыми штанами с начесом. Лия Нейман плохо говорила и от страха или от умственного перенапряжения пускала иногда лужицу прямо за партою; тут же поднималась рука и детский голосок произносил упоенно: «А Нейман опять описалась!» Ее дергали за косички. Называли жидовкою. Тупицей, само собой. Она и была тупица и все нам прощала; она всегда была готова улыбнуться любому. Отодрав горчичники, я поняла, что помню эту девочку всю свою жизнь, помню вопреки отсутствию каких бы то ни было воспоминаний, помню, вот это я помню хорошо! И еще я поняла, какую инъекцию получила противу шовинизма, в чьих играх участвовала сама в столь нежном возрасте. Прививку на всю жизнь. Потому что когда кончится действие горчичников и я снова забуду все — Лию мне не забыть никогда. Похоже, что мы не были изначально злобными, или извращенными, или садистски настроенными; что же тогда? одно наверняка — страх перед нашей учительницей мы испытывали зэковский. Стоило кому-нибудь поставить в тетради кляксу, как она начинала орать: «Говно!» — и лупить автора кляксы линейкой по пальцам. Стало быть, мы были детки архипелага большой зоны; но и это не снимало с нас ответственности. Дальше была уже прямая дорога в бред. Все вранье. Все вранье. Все документы и фотографии состояли из подретушированной брехни. Я закрыла чемодан и легла. И тут сквозь письма и документы, рассчитанные на цензуру, прозвучала эта оборванная неначатая и незавершенная фраза, человеческий возник голос: «я говорю «беспристрастно», потому что даже спустя пять лет волнения и переживания того времени все еще свежи в моей памяти». Да, через пять. И через пятьдесят. И через пятьсот. Я понимала, что ко мне обратились. Но я не понимала, что мне сказали, не понимала, не понимаю, не помню, не знаю, нет!