Наталья Галкина - Корабль и другие истории

Позже мне пришлось сталкиваться с ним по работе; сталкиваться — не в смысле ссориться, а в смысле сотрудничать, но всегда удивляясь. Руки у Николая Карловича были золотые. Бывало, напроектируют молодые специалисты сгоряча, а потом станочники и инструментальщики по рассеянности в связи с погоней за концом квартала напорят; так вот, один Николай Карлович своими золотыми ручками все и исправлял.

Некогда ремонтировал он эрмитажные часы «Павлин»; долго после его ремонта часы действовали на радость посетителям и музейным работникам.

Но… Однажды прихожу в цех и спрашиваю Николая Карловича. — Его нет, — говорят. — Когда будет? — Не знаем. — Он болен? — Вроде того, — и глаза отводят. Дней через пять Спринге появлялся на работе тихий-тихий. Страдал он запоями. Если пил на работе, работяги ему халат в тиски зажимали и давали в руки напильник: чтобы не упал и виден был начальству на рабочем месте. Особо плохо обстояло дело в дни выдачи спирта для промывки оптики (институт-то был оптико-механический). Получив этот самый спирт, Спринге вскорости начинал валиться с ног. Многомудрый мастер стал разливать треклятое зелье в бутылки с водою, в которую добавлять стали жидкий эфир; под страхом смерти питие прекратилось. Так вот, приходит Спринге с бутылкой, наполненной, как положено, на треть, мастер нюхает бутылку, ему шибает в нос эфиром, он, успокоенный, наливает в приготовленную бутыль спирт для промывки оптики. Через час Николай Карлович лыка не вяжет. Выясняется, что налил он в бутылку воды, а ободок горлышка намазал жидким эфиром. Спринге поведал мне серию городских алкогольных премудростей: как быстро снять фольгу с сырка, предназначенного для закуски, как пьют с шарфом, если руки трясутся, как разлить «маленькую» поровну по спичечному коробку при разном количестве собутыльников. Удивительно он говорил: — в отличие от картонной с газетным налетом речи старшего поколения и от нашего полустуденческого жаргона молодых специалистов, — живым чистым языком старого петербуржца.

— Я такая хламатая, — говорила Линда. — Не успел парикмахеру.

«Ч» она не выговаривала. Говорила «сто», «посему».

Приезжала она в гости из Таллина. Муж, много старше ее, Оскар, отсидев («после культа личности») вернулся на прежний пост замминистра; сын, Рейн собирался ехать учиться в Польшу.

Линда была настоящая женщина. Веселая, ярко и нарядно одетая, она щебетала как птичка. Ума у нее не было вовсе. Добра она была необычайно. Не любить ее было невозможно.

— До катастрофа, — лепетала она, — это было до катастрофа. А вот то было после катастрофа.

Линда не имела в виду стихийных бедствий: катастрофой называла она присоединение Эстонии к Советскому Союзу.

Разумеется, отсутствие ума у Линды было отчасти фигуральное; она работала директором крупного кинотеатра и прекрасно с этим справлялась; да и момент ссылки и мужниной отсидки (весьма затяжной момент) был встречен ею стоически и почти философски. Но она была как бы глупенькая, пустенькая легкомысленная, поверхностная, хотя тем, кто встречал Линду или подобных ей, в голову бы не пришло считать сие в очаровательной женщине, украшающей своими перышками и щебетом любую комнату, недостатком. К Линде, которая, может быть, и не слыхала отродясь о даосах, вполне подходило (если, опять-таки, абстрагироваться от максимы, что, мол, курица не птица, а баба, де, не человек) известное даосское высказывание: «Ни ум, ни талант не являются достоинствами настоящего человека. Достоинства настоящего человека неприметны».

Многие ленинградцы знают доминирующий над микрорайоном огромный стеклянный купол мухинского (бывшего барона Штиглица) училища как венчающий Музей обороны Ленинграда; музей давно уже не существует, купол перекрывает Молодежный зал в Мухинском. Мы же провели под этим стеклянным куполом юность — в нашей кунсткамере.

Купол притягивал. Весной студенты вылезали на него через боковые люки, проходили по ограждению по периметру вокруг хрупкого айсберга; некоторые особо отчаянные брали с собой испачканный красками видавший виды венский стул-гнушку, закрепляли две задние ножки стула за старинную внешнюю открытую чугунную лесенку типа пожарной, — а передние ножки стула висели в воздухе над городом, — и загорали либо рисовали.

Но были и мрачные истории. Работавший в кочегарке студент белой ночью со своей подружкой решил прогуляться по куполу. Они обошли большой купол и отправились к ответвляющемуся малому куполу, малому фонарю при входе. От малого остекленного купола до мраморного пола парадной лестницы пролет метров в двадцать, если не больше. Вахтеры нашли их утром; Они разбились насмерть и лежали на мраморной площадке обрызганные стеклом. Наверху в малом куполе зияла неправильной звездообразной формы дыра. Трудно сказать, что произошло, может, они поцеловались на одной из узких балок каркаса и потеряли равновесие. А может быть в полутьме пропылённые стекла плохо отличались от обычного пола и они не поняли, что уже дошли до малого купола, и ступили на него как на тонкий лед полыньи.

Несколько лет подряд выдались для моей московской подружки Греты Джабаровой крайне тяжелых и неудачных.

Теперь-то ясно, что это была всего-навсего прелюдия. У Греты мать армянка, а отец азербайджанец; а сестры замужем за армянами жили в Баку; и с самого начала резни, с Карабаха, родственники, знакомые и малознакомые, да и незнакомые вовсе, хлынули в Москву и Подмосковье. «Сквозь меня идет армянский караван», — сказала Грета мне по телефону. Все приезжавшие лихорадочно без умолку говорили, и через неделю от рассказов очевидцев Грета стала скрываться в мастерской, ночуя на крошечном диванчике, на котором нагонял ее ужас деталей и подробностей и не оставляла бессонница. Но всё это последовало позже.

А тогда, очумев от неурядиц, болезней детей, развода, трудной работы и прочих бытовых подробностей, Грета, как большинство советских женщин, женщина мужественная, веселая и по-женски полная невесть откуда берущейся радости жить, влетела в подобие депрессии. Лежала ничком и не хотела вставать. Обеспокоенные подруги, собравшись, посовещавшись и скинувшись, купили туристскую путевку от Союза художников, собрали чемодан, собрав заодно и гардероб, и отправили Джабарову чуть не силком в Болгарию.

На приморском курорте в конце поездки привязался к Грете маленький итальянский мальчик Франческо; языковой барьер тут оказался бессилен; вместе ходили они на пляж, купались, бродили по курорту, играли, смеялись. В последний день гретиного пребывания в Болгарии к ней подошел отец Франческо, известный итальянский журналист, и объяснил ей, что она очень похожа на мать мальчика, умершую два года назад, когда Франческо было четыре года.