Наталья Галкина - Корабль и другие истории

Настала ночь.

«… так мы идем
за этими и с теми
сомнительный свод правил зазубрив
в автомобиль скакнув и ногу в стремя
поставив и без крыльев воспарив
и только время пребывает время
часов песочных вечный недолив
иди и ты
детеныш человечий
за собственными образами вдаль
прелестный день и бесполезный вечер
сменяет утра легкая печаль
а ночь вокруг
в ночи летим малышка
и солнышко игрушечное мчит
и родственница Дарвина мартышка
свое существование влачит

или и ты
один из биллионов
из теплых человеческих существ
тенями пропилеев и пилонов
соседством сродств и розностью естеств
во времени твое передвиженье
и только чувств молниеносный ток
сверкнет в дороге вне перемещения
и снова сон как здешний снег глубок
так и идем
воистину века»

Должно быть, это мысли старика…
Он отпускает мою руку.
Вот теперь — ни звука.
Разве что наши шаги,
гул машин внизу
да световые круги
карманного фонаря.

Останавливаюсь.

— Вот мы и пришли, — говорю. —
Чердак над моей квартирой.
Дверь в комнату Ладо.
Шарю по стене.
Из-под двери тянет свежим воздухом.
Возможно, в комнате открыто окно.
Чувствую легкий странный запах:
бензин? ацетон? гиацинты? порох?
Сейчас посмотрим.
В стене вынуты два кирпича.
Нащупываю ключ.
— Открывайте, — говорит Ученый
и смотрит на меня неотрывно.
Глаза его прозрачны, зрачки, как точки.
— Он что, химией занимался? — спрашиваю я.
— Иногда он работает с металлом, — говорит Незабудка, —
Кольцо делает… или чеканку… или фигурки какие-нибудь…
Она смотрит на ключ.
Ключ обыкновенный, с круглой головкой.
Чуть-чуть погнут.
На крышу над нами обрушивается дождь.
Капли стучат вразнобой.
Становится холодно.
Должно быть, звезд уже не видно.

Открываю дверь.

Не в силах разобраться — где начало,
Принуждена рассказывать с конца.
Итак: по лесу ехала карета.
Итак: был час вечерний, лес сосновый.
Она и он в карете — в париках
Напудренных. Он, как всегда, при шпаге,
Она — рассеянна, бледна, в лиловом.
Он говорит ей:
— Помнишь ли того
Иезуита, что встречал нас в М.?..
Мы с ним беседовали о лекарствах,
Он говорил о средстве от чесотки —
Отвар в моче из пихтовой коры.
Он ошалел, бедняга, от жары,
Всё спрашивал меня: «Не надо ль
Тебе какого яду?»

Она молчит и слушает его,
Лицом не выражая ничего,
На руку опершись и глядя грустно,
Как бы стараясь рассмотреть его,
Запомнить ли, улавливая нечто,
Что проступает на щеках, на лбу
Или на вышивке камзола,
Чтобы потом пропасть.
И невпопад:
— Ах, голова болит. Ах, у меня
Она побаливать взялась с тех пор,
Как ты… как я… как вазой я была
Фарфоровой в оранжевый цветочек.
Мне кажется, ты переколдовал!

В окне на облако плеснул огонь
Зари вечерней. И звезда одна
Уже горит в зените. Ночь в пути.
— Ты превращал меня во что попало:
В кариатиду, в яблоню, в опала
Туманный блеск и в чей-то сон чужой.
Сама я не своя среди людей,
Все дни мои смешались, чародей,
Сместились города и страны.
И я теперь доподлинно забыла,
Когда мы встретились?
И где?
Начало — было ль?

Он, с полувздохом:
— Кажется, в саду…
Ты помнишь — тень, и сад почти в цвету? —
Она:
— Я помню… Ты позвал: «Аржиль!»
И я забыла, что звалась иначе.
Теперь мне имена менять — легко…
Но то…
В саду был старенький колодец,
И песик желтенький, такой уродец,
Скамья… качели… белый сад пустой…
— Да что с тобой, да что с тобой, постой,
Не надо так, ну перестань, вот плакса…
Чего тебе? Собаку? Будет… такса,
Болонка, страхолюдина… кто хочешь…
Аржиль, скажи на милость,
С чего бы ты, голубка, взбеленилась?
— Прости…
— Да не за что прощать!
Но и уволь от слез-то, ради Бога!
Какая тут унылая дорога;
Она тоску нагнала. Лес да лес,
Сушеный, реденький; чуть мхом подсеребрило,
Да рыжие грибы, что медные монеты,
То там, то сям…
Куда как веселее по равнине
Катиться от деревни до деревни!
Или возвышенность возьми: с холма на холм
Дорога льется, мир как на ладони,
То церковка мелькнет из пресмешных,
То заскучавшая усадьба;
Холм в папоротнике, в сосне, в осине,
В орешнике. А на пути — ключи,
И среди них — волшебные, конечно,
С живой водой да мертвою водой.
Есть ключ, в котором горе можно смыть,
А есть такой, что радость, как румянец,
Сведет со щек…
Встречаются пруды:
Тот — в празелени, в патине и в прели,
Полуживой, из редкой черной бронзы,
Ужасный, тусклый; а его сосед —
Вместилище прогулок и бесед
Дурашливо серьезных водомерок.
А третий пруд — пристанище куста,
Что ухитрился забрести в середку;
В четвертом обитает карп зеркальный,
А в пятом — пара маленьких русалок,
Охотниц до лапты или до салок,
Растрепок и болтушек; пруд шестой
Приманчивее прочих — весь в кувшинках,
Чьи корневища спят, как крокодилы,
На илистом, коварном, вязком дне;
Кувшинок видят лилии во сне,
А те их — наяву…
Но пруд седьмой…
Но ты еще со мной…
— Что говоришь ты?!
— Я? Стихи читаю.
И сбился.
Да; в седьмом пруду живут
Единорог, дракон, грифон, и аспид,
И василиск; последний — тварь и плут,
Он ночью кукарекает и застит
Хвостом своим соседям белый свет.
У аспида, бедняжки, вянет ухо,
А также хвост;
Грифон суров и прост:
Рвет перья из груди, романы пишет
Когтистой лапой, ни черта не слышит,
А также знать не хочет ничего.
Дракон лежит на дне, и у него
Тоска: он лишний среди прочих,
Он вымрет сам, — возможно, к данной ночи,
Три головы его принадлежат
К трем разным философским школам,
В три заблуждения впадает он,
А выпасть ни из одного не может,
Безвольный, бедный, ненормальный, тихий,
Как, впрочем, все философы и психи,
И всеми презираемый дракон…
Вот ты и засмеялась…
— Калиостро,
Скажи, а сам ты видел василиска?
— Аржиль, он подошел ко мне так близко,
Как ты сейчас… Ох, не визжи!
— А кто страшней из них на вид, скажи?
— Химера, милая; на сон дурной похожа.
Ужаснейшая рожа.
— Химера?
— По правде говоря, она
Напоминает чем-то кавалера,
С которым мы повздорили вчера.
— Но кажется, он был хорош собою…
— О, что-то новое, клянусь судьбою
Своей! Ты прежде харь не замечала
Смазливых; он понравился тебе?
Не догадался я! Я превратил бы
Тебя в какой-нибудь предмет — к примеру,
В кисет… или в премиленькую трость…
И подарил ему; и с Богом, с Богом!
И я не упражнялся б тут со слогом,
А ехал бы в покое и в тиши.
— О, Калиостро, не греши…
— Ты произносишь это имя странно.
— Из всех твоих имен оно одно
Произносимо; прочие — чужие,
Мне их не выговорить, ваша честь.
Не гневайтесь.
— Пора и вкусом мне твоим заняться,
Аржиль, а то придет пора расстаться,
И выберешь такого дурака…
— Не мог бы ты передохнуть, пока
Я слово вымолвлю?
Я слушаюсь тебя; я от людей
С тобою прячусь; ставлю ногу в стремя,
Одевшись по-мужски; ночей не сплю;
Я все терплю
Безропотно, все слушаю, что скажешь,
А о таком мне слушать не прикажешь!
— Не ты ли разговор и завела?
— Я призраком и деревом была,
Я в ад ходила, как того хотел ты.
Я плакала, как ты, и пела, если пел ты,
И если я…
— Смотри, Аржиль, комета…
— И если…
— Полно
Не гляди так грозно.
Но если говорить серьезно, —
Вчерашний человек — ведь он из тех,
Кто жизнью не своей живет…
— Мне холодно…
— Я обниму тебя.
— Как — не своей?
— Теперь тебе теплей?
— Да, чародей, тепло…
О, корни под колеса…
— Ох, дурочка, слеза еще у носа,
Последняя, беглянка…
Сам себя
Знать должен человек как никого,
Знать должен суть свою и сердцевину.
А знает не всегда.
И жизнью не своей,
Не свойственной ему, живет порою,
Из трусости, из корысти, — кто как…
Такие люди иногда всесильны
Становятся, как будто в них и впрямь
Две жизни, две души и две судьбы;
Но это ненадолго, дорогая,
Обычно все они кончают плохо.
Природа за себя умеет мстить,
И час приходит должный, и она
Берет свое.
— Скажи, куда мы едем?
— Ты прежде так не спрашивала, детка,
Чего сейчас тебе взбрело? Куда?
Бежим, Аржиль!
— Ты что же так смеешься?
— Я не смеюсь.
— Но мне твоя улыбка
Видна — вон зубы заблестели, вон
Глаза блестят…
— Глаза блестят и зубы…
Ты так бы описала волка, если б
Он выскочил на лунную дорогу!
Которой мы сейчас с тобой, Аржиль,
Бежим… но полно, полно…
Смотри — какие облака… как волны
У отмели, гуляют у луны…
Усни, усни, и ты увидишь сны.
Блик от воды запляшет на щеке,
И ты в цветок влетишь на светлячке,
И ты в огонь вглядишься у камина,
И не забудь мне дочку или сына
Из рощицы за ручку привести.
Спи, милая, Господь меня прости…
Итак: был час ночной и лес сосновый.
И на его плече она спала.
А где-то позади еще одна карета
И семеро верхом. Их видел Чародей.
Сквозь ночь их видел он на расстоянье.
Он мог их запросто пересчитать.
Их было семеро — не восемь и не пять.
Он знал их всех в лицо.
Он знал того, в карете.
Он их видал без света и при свете.
Ей было суждено проснуться на рассвете.
Ему рассвета было не видать.
Она спала без стона, без зазренья,
Она спала, — Аржиль, его творенье,
Поверившая всем его словам,
В которые не верил он и сам.
Они катились, у виска висок,
Две тени рядом — локона и рока.
И звезды были чересчур высоко,
А сосны были словно из досок.