Стюарт О’Нэн - К западу от заката

— Repetez, s’il vous plait [180] Зачитай, пожалуйста ( фр .). .

— «Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась в фильмах. На день рождения ко мне, пятилетней, пришел Валентино, — так гласят предания» [181] По переводу О. Сороки. .

— Без «фильмов». Repetez, s’il vous plait.

— «Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась. На день рождения ко мне, пятилетней, пришел Валентино, — так гласят предания».

Во Фрэнсис пропадал бухгалтер, рутина никогда ей не надоедала. Она перепечатывала все записи Скотта, потому знала роман не хуже него самого, иногда даже напоминала об упущенных мелочах с присущей молодости скрупулезностью. Фрэнсис понимала, как строятся диалоги, как должен разворачиваться сюжет, и светилась от удовольствия, если Скотт брал на вооружение ее мысль. Скотт же судил об удачности написанного по охоте, с которой Фрэнсис возвращалась к сцене. Если ему случалось схалтурить или затянуть отрывок, читала она без особого выражения. Сцену знакомства Стара и Кэтлин на балу сценаристов нужно было отточить, она задавала тон всему роману. Пока помощница читала, Скотт следил за ее лицом: в напряженные моменты Фрэнсис хмурилась, ближе к концу затаила дыхание, а потом расплылась в улыбке. Она жалобно посмотрела на Скотта, как девочка, ждущая, что ее наградят поцелуем.

— Дивно получилось!

— Честно?

— Она как Золушка.

— Перегнул?

— Нет, — и чуть пожала плечами. — Разве что самую малость.

Фрэнсис — сама честность, а глаз у нее наметан.

В разгар их возвышенной творческой работы Эрнест прислал свою новую книгу — «По ком звонит колокол» с длинной дарственной надписью. Роман об одиноком мужественном американце, тщетно пытающемся спасти Испанию, признали книгой месяца, а «Парамаунт» выкупила права за сто тысяч долларов. Скотту он показался ребячливым и слабым, возможно, потому что теперь все его мысли занимал Стар. Скотт помещал своего героя в «Трокадеро», «Сирос» и «Холливуд-Боул» [182] «Сирос» — ресторан в Голливуде. «Холливуд-Боул» — концертная площадка под открытым небом. , смотрел на город его глазами. Он плел свою историю на пирсе в Малибу, настраивал мысли Стара, как инструмент, обкрадывал реальный мир, чтобы обставить вымышленный. Лежа рядом с Шейлой, провожал Кэтлин, невинно целуя ее на прощание. Сияли фары «Роллса», преданный шофер ждал хозяина.

«Поздравляю с громким успехом, книга мировая! — написал он Эрнесту. — Так мог написать только ты».

И телеграфировал Максу:

«Работаю поте лица. Хорошо продвинулся. Жди черновик 15 января. Не говори Оберу».

Скотт сам был собой доволен, когда плодотворно трудился. Чтобы подстегнуть мысль, он курил больше, чем следовало, и каждый день выпивал по три-четыре бутылки колы. Однако легкие на снимках были чисты, кардиограммы не показывали ухудшений. Теперь, когда жара спала, Скотт выходил гулять. Принимал сердечные препараты и соблюдал осторожность с Шейлой — почти всегда. В последние месяцы лицо его было смертельно бледным, но постепенно стал возвращаться здоровый цвет. По всем признакам Скотт стремительно шел на поправку, а потому новый приступ вечером после Дня благодарения стал для него полной неожиданностью. Скотт заглянул в «Швабз» за пачкой «Рейли» и уже стоял на кассе, когда грудь прошила знакомая острая боль.

Рука задрожала. Скотт потер ее, как будто это могло унять неприятные ощущения, сжал и разжал ладонь, прислушиваясь к ощущениям. Внезапная боль прожгла сердце, заставив его вздрогнуть и стиснуть зубы.

— Ох черт! — пробормотал он, пытаясь нащупать стул.

В глазах потемнело. Спустя несколько минут все прошло, на коже еще оставался холодный липкий пот — Скотт промакнул лоб платком, но он уже мог встать и идти.

— Эй, мистер! — окликнул его продавец. — Сигареты забыли!

Доктор сказал, что это был спазм, прописал максимальную дозу лекарства и окончательно запретил курить.

А еще никаких интимных связей и лестниц. Главное — покой. Работать разрешалось всего по несколько часов в день.

Шейла побоялась оставлять Скотта одного и поселила у себя во второй спальне.

— Так всего-то был нужен сердечный приступ! — пошутил он.

Скотт чувствовал себя неплохо, но, как и Стар, знал, что сердце нездорово, и ждал от него подвоха. Неоткрытую пачку сигарет он выкинул в окно, колу пить бросил. Послать Фрэнсис за припрятанной бутылкой Скотт не мог и впервые в жизни почувствовал себя настоящим трезвенником. Из слабостей остались только пироги Милдред и перечитывание написанных за день страниц, если нападала бессонница.

Предчувствие его не обмануло. Роман выходил на совесть. Скотт упивался безграничным счастьем — он не ошибся! Но трех часов в день не хватало. Комнатка была тесновата, туда и стул едва помещался, не то что письменный стол. Фрэнсис устраивалась у изголовья, как сиделка, и записывала за ним стенографией. В полдень она забирала готовое в гостиницу Скотта и возвращалась со свеженапечатанными листами. Закончить планировали в феврале, самое позднее — в марте. Макс не возражал: Скотт все равно опоздал со сдачей романа на три года.

«Случай неприятный, но все обошлось, это не приступ, и чувствую я себя уже намного лучше, — написал Скотт дочери. — Не хочу портить вам с мамой Рождество, так что, пожалуйста, не говори ей ничего, когда приедешь. Отнесись к маме и бабушке с пониманием. У них выдался непростой год».

Несколько недель он не выходил из дома, а в пятницу, тринадцатого, они с Шейлой отправились на званый ужин к Пепу и Айлин в северный Голливуд. Погода стояла теплая, и ужинать сели на заднем дворе. Пеп готовил барбекю из собственноручно подстреленного вальдшнепа, однако всех уверял, что это нью-йоркский голубь. Говорили о Лондоне, трехмесячных бомбардировках; в целых районах не осталось камня на камне. Шейла решила показать собеседникам масштаб на Лос-Анджелесе.

— Представьте, что с лица земли стерли весь Голливуд и половину Беверли-Хиллз.

— Да с удовольствием! — ответила Дотти.

Танцевать Скотту было нельзя, и после ужина он остался с Дотти смотреть, как Алан с Шейлой и Боги с Мэйо скользили под ночным небом. Дотти пила виски с самого прихода, а в пьяном виде она становилась хмурой и совершенно не следила за языком. Скотт не привык сидеть трезвым в одиночку и уже хотел домой, где его дожидались свеженькие страницы.

— Вот же сука! — сказала она.

— Полегче!

— Я про Алана. Я говорила? Вырезали мне все. Чик-чик.

— Сочувствую.

— Да все равно там ничего не работало. Зато ему, голубку, теперь точно нечего бояться детей. А у тебя как?

— Что?

— С детьми? — Она махнула рукой на Шейлу. — У твоей-то все на месте.

— Не знаю.

— А надо бы. Всем нужны дети.