Инна Лиснянская - Хвастунья

Вот качу с Галиной по Швейцарии и даже предположить не могу, что через полгода получу сразу две премии — Государственную и Солженицынскую, и это ни на минуту не возбудит во мне самоощущения: я — поэт! То, что меня выдвинули на Госпремию, знаю и отшучиваюсь: «Как выдвинули, так и задвинут». Но Государственная ни в коей мере не могла бы воскресить то мое ощущение в Комарове, — мало ли кому дают, — и настоящим литераторам и никаким. А вот неожиданная премия Солженицына могла бы меня вознести на те же воздуся, но кроме счастья будет и понимание: не по Сеньке шапка! Какая-то роковая, хоть и поощрительная ошибка судьбы! — вот что я подумаю. А когда позвонит Наталья Солженицына и скажет, что у нее ко мне дело и завтра она к нам заедет, то я, положив трубку, буду гадать, какое дело. И в разговоре с Липкиным и моей ближайшей подругой-соседкой Лидой предположу: «Наверное, Наталья Дмитриевна хочет сделать точно такую лоджию, как я сделала!» Остекленная, утепленная, обитая вагонкой, с лежаком и книжными полками лоджия, — еще один предлог для моего хвастовства. Мое первое в жизни строительство! Липкин и моя ровесница, но все еще очаровательная Лидия Вергасова, меня в моем хвастовстве охолодят: мол, у Солженицыных тип дома совершенно другой — на что им твоя красивая лоджия? И когда я открою двери Наталье Дмитриевне и золотоволосой, с широким румянцем Людмиле Сараскиной, держащей огромный, того же колера, что и она, букет, и Наталья Дмитриевна тут же, в прихожей, скажет: поздравляем вас от имени всего жюри, — вы, Инна Львовна, — лауреат премии Александра Солженицына, я спрошу: «В каком смысле?».

— В прямом, — ответит, как мне кажется, всегда прямая Наталья Дмитриевна — прямой и прямо улыбающийся карий взгляд на молодом лице, прямая, коротко остриженная седина. От счастья у меня начнут коленки подрагивать, но я буду совершенно искренне говорить, что жюри и Александр Исаевич, наверно, ошиблись в выборе. Гостьи меня будут разубеждать, но я почувствую, что они верят в искренность моих слов. Не то что многие, — стоит мне заикнуться, что не люблю свои вирши, как слышу: вы — кокетка. Хвастунья — да, но не кокетка.

А пока мне это ни в каком сне не снилось, и я качу по Швейцарии. Не снилось это и Галине Бови, пригласившей меня. Приснись ей такое, мне был бы оказан прием не хуже, чем Алле Демидовой. Когда поднялся железный занавес, я нашла тоскующей Галине сцену в виде небольших площадок в доме творчества, в Доме архитекторов или в Цэдри, куда скрепя сердце ездила с ней. Настоящие хвастуны отличаются от себялюбцев и тщеславцев тем, что хвастают не только достоинствами и успехами, но и своими недостатками, неудачами, даже болезнями. Галина, вышедшая замуж за сына швейцарского винодела и тоскующая в шале по своей ставропольской деревне, — была не истинной хвастуньей. Она бахвалилась только хорошим в себе и в своих детях. Почти на всех выступлениях рассказывала, как она, беременная младшей дочерью, начала сочинять песни на мои тексты, держа гитару на чреватом новой жизнью животе. И дочь-то ее еще в утробе обладала таким музыкальным слухом, что, родившись, реагировала именно на те песни, которые пела беременная ею мать. Узнав мелодию, младенец-Софийка успокаивалась, улыбалась и засыпала. Да и вполне возможно, что еще в утробе мы слышим все сквозь материнские воды, — не морские же, не речные и не озерные! — все знаем, но не всегда помним. А вот Галинина дочь помнила.

А мой Липкин, мне кажется, знал и помнил всю русскую и мировую литературу еще до утробного состояния и даже до того, как она возникла. С библейских времен. А почему бы и нет, если существует атавистическая память? Но философствовать я себе не позволю. Дело тонкое и требует ссылок на источники. А их я не помню, как не помню ни одного литературного произведения, прочитанного мною когда-либо или совсем недавно. Поэтому Библию читаю ежевечерне. Потеря памяти на прочитанное стряслась со мной в начале 1964 года, в психиатрическом отделении кунцевской кремлевки. Это отделение почему-то именовалось «функциональной неврологией». Что значит почему-то? Не могут же власть предержащие психически заболеть! И я, случайно туда попавшая, вышла оттуда, навсегда потеряв две важные функции жизни. Раз: пешеходное и общественно-транспортное передвижение в пространстве (самолет — не в счет, он — меж пространствами), два: полнейшее забвение прочитанного. Будто от кремлевских психов заразу подхватила — пешком не ходят, в общих транспортах не ездят, книг не читают. Но тут мне, во всем находящей гармонию, грех не похвастать. Пусть я беспамятна, но зато кто еще, кроме меня, в сотый раз открывая одну и ту же книгу, читает ее остро-переживательно, словно впервые? Поскольку жизнь гармонична, есть у меня и еще одно преимущество: забыв и забывая все прочитанное, я дотошно, почти до мельчайших подробностей помнила и помню разные события жизни. И когда собирается умная литературная компания и сыплет цитатами, я умело вклиниваюсь в беседу каким-нибудь устным рассказом о бытовом, смешном, мелком. О крупных событиях говорить не люблю, крупные события все равно что крупные личности — всегда трагичны. А я сыта трагедиями, как говорится, под завязку, по пуговицу на горле. Вот и еще одно хвастовство: у меня две памяти, одна — головная, вторая — душевная. Голова помнит все дурное, все обиды, душа забывает все это напрочь. В повседневной жизни действует память души, а лишь раздумаюсь наедине с собой, преобладает память головы.

Меж тем по левой стороне швейцарского шоссе желто-жухлая листва, помнящая свое доутробное, сосредоточенное в виноградной косточке, существованье, смешалась с более сильным желтым явлением — лунным и звездным. Облачные складки то ли исчезли, то ли под воздействием желтого подчеркивали такую слепящую черноту, что глазам больно. И я жмурю глаза и думаю: не так ли моя более слабая жизнь через три года после функциональной неврологии смешалась с более сильной — с липкинской? Так смешалась, что я бросила мужа, с которым заскучала, едва успев за него выйти, но много лет не отваживалась. Пока не полюбила Липкина. Любовь — любовью, но ведь есть и в этом безбрежном чувстве отправная точка-косточка. Конечно же, я, много забывшая, а значит, мало знающая, потянулась к много помнящему и, значит, много знающему. И сильный, просветительский свет Липкина пошел навстречу моему — еле теплящемуся. Поэтому Семен, любящий просвещать, уже тридцать два года меня учит, в том числе и поэтическому вкусу.

Но стоп, насчет поэтического вкуса. В нем мы иногда расходимся. Я расходиться во вкусе начала далеко не сразу. Поначалу полностью подчинилась вкусу Семена Израилевича: все в стихах должно быть предельно ясно, четко, предельно реалистично. Так подчинилась, что дело дошло до казуса. В Малеевке я показала Липкину только что написанное стихотворение «Одинокий дар», оканчивающееся строфой: