Инна Лиснянская - Хвастунья

Глаза Липкина из светло-зеленых сделались темно-серыми, рассердился:

— В море пожара не бывает.

— Прости меня, как же не бывает, сама видела — танкер горел.

Но Сёма так убедительно мне втолковывал: «не бывает», что я поверила и даже подумала: а может, со мной и в молодости случилась галлюцинация — и безропотно приняла предложенный вариант двух последних строк: «Такой одинокий Отпущен дар». Сравнение с пожаром вычеркнула и на полях написала, по сути, две первые строки с некоторым жалобным усилением интонации. На мое счастье, в Малеевке тогда был критик Стасик Рассадин, друг Липкина, глубоко почитающий его поэзию и часто слушающий его поэмы и стихи. Из любви к Липкину, а возможно, из-за того, что за одним столом столуемся, да и с ним и его женой Алей делаем прогулочные круги по лесу, Рассадин как-то из вежливости, хоть по характеру невежливый, попросил у меня стихи. Я не без нервозности вручила ему зеленую целлофановую папку — штук 20 коротких стишат. Уже не помню, что обо всем прочитанном говорил Рассадин. Помню, зайдя ко мне через день после полдника и застав у меня Липкина, обращаясь то ли ко мне, то ли к нему, возмущенно спросил:

— Ты что ж такую херню на полях написала, зачеркнув гениальное сравнение дара с пожаром? А вы, Семен Израилевич, чего недосмотрели?

Уверенный в своем вкусе, Липкин смутился, — верил во вкус Рассадина. Или в то, что один вкус — хорошо, а два — лучше. До сих пор вспоминаю Рассадина с благодарностью — от беспрекословной подчиненности упас. С того послеполдника, когда бы Липкин ни разносил меня, я учитываю рассадинский разнос. Зачастую Липкин не сразу делает замечания, а предваряет их экскурсом в русскую поэзию.

Так в 1969 году, в Переделкине, в доме творчества, Мария Сергеевна Петровых, зайдя к нам, обратилась предыхательно: «Семушка, а Инна прочла тебе чудесное стихотворение, которое написала до твоего приезда? Нет? Инна, сейчас же прочтите!».

Липкин на прочитанный стишок отреагировал получасовой лекцией об эпитетах в русской поэзии, начиная с державинских и оканчивая «продолговатым» медведем из Заболоцкого. Мы с Петровых слушали неподвижно, соображая, к чему лекцию читает, к тому же стоя? Завершил же Липкин словами:

— Писать надо, как Тютчев, — тут он указательным пальцем проделал длинную, медленную дугу, выделяя голосом все слоги в эпитете: — «С ка-пи-то-лий-ской высоты!».

Эта лекция, как и многие другие, безусловно мне пошла на пользу, а что до того стихотворения, то Липкину не понравился в нем всего один эпитет «длинный», а надо бы — «долгий». Помню: он был прав, а сам стишок, кроме эпитета, забыла, ерундовый, значит. Зато с эпитетами я стала осторожничать, и если можно без них — обхожусь.

А еще случается, что я, нетерпеливая, влетаю со стишком к Липкину в неурочное время. А у Липкина — все по режиму. Так в 81-м после завтрака, повторяя, как всегда, фразу Хрущева «цели ясны, задачи намечены, за работу, товарищи», Липкин ушел в свою комнату — писал повесть «Декада». С девяти утра до часу трогать его нельзя, а я тронула, показав ему свой «Случай». Сёма прочел, определил: «ерунда», и я направилась к себе, комкая ерунду. На этом комканье в коридорчике дачи вдовы профессора Леонида Степанова меня и застал любопытный Кублановский:

— Покажи, что у тебя в кулаке!

— Да стишок ерундовый, — а кулак все же разжала.

— Совсем даже отличный, никогда не выбрасывай с пылу-жару, — учил молодой Кублановский, — дай мне. Меня, как я погляжу, все-таки выдавят за бугор. Напечатаю «Случай». — И выдавили. От него приходили иногда поздравительные открытки, с солнышком, нарисованным пером, — эти солнышки он рисовал и на даримых нам самодельных тетрадочках со стихами, и сейчас рисует под автографом на книгах, выходящих в России. А тогда, перезваниваясь с Евгением Поповым и его женой Светланой Васильевой, мы называли Кублановского «конспиративно» — Лириком. Эта любовно-насмешливая кличка возникла таким образом. Мне позвонила его тогдашняя жена Ира. Попросила, как только к нам приедет Юра, пусть возвращается немедленно в Апрелевку. Я завуалированно поинтересовалась, приходили ли гости (обыск у них уже был), спросила о здоровье младенца Ильи. Оказалось, все в порядке и просьба вернуться — личная. А Юра как раз и приехал. Я ему передала просьбу.

— Отлично! — обрадовался Кублановский. — А то сегодня утром она обнаружила у меня под подушкой стихотворение и прогнала: «Уходи! Ты — бабник!». И не хотела мириться, хотя объяснял:

— Какой же я бабник? Я не бабник, я — лирик!

В 84-м к нам на городскую квартиру Бен Сарнов принес мою парижскую книжку «Дожди и зеркала», — Войнович с иностранной оказией переслал. Версткой, — мне было известно, — занимался Кублановский, да, оказалось, и коротенькое послесловие написал на обложке.

— Бен, давайте с вами наугад раскроем книгу, погадаем: какого качества стихотворение окажется, такова и вся книга, — шутливо радовался Липкин. — А случайно раскрыв на «Случае», изумился: «Почему не помню этого замечательного „случая“?» — Он и теперь часто мои вирши видит впервые уже опубликованными и хвалит, и даже кое-что, что я показывала, а он говорил «ерунда». Неужели лукавит, ибо опубликованному уже ничем не помочь? Нет, Липкин, хоть и прав в большинстве случаев, со мной правдив до жесткости, до унижающей прямоты.

А я — нет, я по-женски хитрая. Хотя хитрить редко приходилось, потому что все его стихи, да и проза мне нравятся. Он лишь напишет, тут же мне и показывает. У меня, у безрежимной, всегда есть время. О разнице в наших характерах он говорит: «Два мира — два Шапира», а я вслух как бы домысливаю: «Сколько миров — столько Шапиров». Так вот, обычно стихи его встречаю восторженно, а если какие-нибудь «эпитеты» или строчки не по вкусу, начинаю не с них, а с восторженности, а уж потом: «Извини, Сёмочка, но вот в этом месте и вот тут еще доподумай!». К тому же вкрадчиво предлагаю свои предложения. Похвастаюсь: не сердится, девяносто процентов принимает.

А люди спрашивают: как это два поэта под одной крышей уживаются? Вот так и уживаемся, и даже отлично! Я не феминистка — женщина должна уступать. И еще хорошо, если женщина беспартийная. Это подтверждает рассказик Липкина о хвастовстве Михаила Голодного:

— Семен, моя жена — выдающаяся советская женщина, моя жена — молодая партийная работница, моя жена — профсоюзная лекторша, моя жена — председатель городского женотдела, но та-та — я ее не могу.

И все ж качу по скоростной швейцарской трассе и воспоминательно обижаюсь на Липкина за недоверие насчет моей памяти, так как обижаться способна лишь на сверхлюбимых людей. Два мира — два Шапира. Сытый голодного не разумеет, а памятливый не разумеет беспамятного. Мой мудрый Липкин до этого года, пока не начались у него возрастные, мгновенные выпаденья отдельных имен и слов, не верил мне, что я запойно читала русскую и мировую. И даже когда при нем перечитывала, словно впервые, «Подростка», а через неделю не могла пересказать почти детективного сюжета, Липкин заключил: «Не помнишь потому, что читала не страстно». И даже когда моя одногодка навестила нас и вспомнила, как в начале шестого класса, придя ко мне, застала меня за чтением «Красного и черного» и с тетрадью, куда я вносила свои заметки о романе, Липкин посмотрел на мою одногодку с недоверием, хотя всему, что ему рассказывают из жизни, верит. Но меня это как бы не касается, ибо Липкин мою жизнь воспринимает уже как собственную.