Инна Лиснянская - Хвастунья
- Название:Хвастунья
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:2006
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Инна Лиснянская - Хвастунья краткое содержание
«Знамя» 2006, № 1-2
Об авторе: Инна Лиснянская — поэт, прозаик, печатается в «Знамени» с 1987 года. Кроме стихов, у нас опубликованы повести «Величина и функция» (1999, № 7) и «Отдельный» (2005, № 1).
Хвастунья - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
Глаза завпоэзией меняют усталое от меня выражение, в них вспыхивают зеленые огоньки, — цель ясна, задача намечена. Она, небольшая ростом, целеустремленно берет меня за плечи и легко разворачивает лицом к двери. Я ожидаю такого же энергичного пинка, но ничуть не бывало. Караганова ловко, как опытный огородник грядку, пропалывает мой затылок, выдергивает всю дюжину шпилек и, что репку, вырывает тряпичный бублик: стойте смирно, беру ножницы! А почему бы мне и не стоять смирно? Ведь не подборку стихов взялась кромсать. А с огородником ее сравнила потому, что в свое время как раз в огородах и как раз под Москвой я по найму окучивала и выкапывала картофель, а вот в парикмахерской, сколько себя помню — ни разу не была. Кому в голову приходило, тот и стриг. Теперь завпоэзией стричь взялась, правда, стричь не самое главное, — не мое хобби. Но я все же в напряженке: а вдруг она вздумает и платье безвкусное постричь, мини из него сделать. Видела я такое однажды на обложке иностранного журнала мод у сексоозабоченного моего ровесника по этажу, у орлиноносца Эдика. Носом он в свою мать-армянку, в Ирину Степановну. Она старый профсоюзный работник, у нее тоже чуткий нос, но не как у моей комплиментщицы. У тети Нади нос внимательно вдумывающийся, а у Ирины Степановны страстно что-то выглядывающий, — огромные ноздри вразлет с густыми ресничками очень на глаза смахивают, если бы она не носила новомодных темных очков, страшновато было бы…
Завпоэзией стрижет. Я стою смирно и соображаю, что не соседями сейчас хвастать надо, а чем-то солидным хвастануть, внушающим уважение, чтоб оборку не состригла:
— Софья Григорьевна! Через полгода у меня в «Совписе» книга «Верность» выйдет. Не успела сдать, а ей уже зеленый свет дали — зонно. И вот, представьте себе, меня за это кто-то Поженяном в юбке прозвал. Ну, какая я пробойная Григорий Поженян, да еще — в юбке, если юбок терпеть не могу, в особенности выше колена. А с книгой случайно получилось, я и не думала рукопись нести. Например, разве я посылала вам стихи? Нет, друг мужа послал и адрес мой приложил. Вы меня в редакционном потоке нашли, не так ли? А с моим сборником вот что: прошлой весной иду себе смирно, вот как сейчас стою, мимо памятника Пушкину и гадаю, в пивную зайти или свернуть в шашлычную. Навстречу мне — бывший бакинец, а теперь ереванец Гурунц. Может, знакомы? Такой худенький, верткий, как будто все крутится, и все некогда. Он в «Известиях» очерки печатает. Хороший человек, правду любит, ну, конечно, допустимую. Из-за правды ему пришлось в Армению переехать вместе с семьей, у нас и допустимую зажимали. Ну, мы с Гурунцем: «Что у тебя?» — «А что у тебя?». У обоих, выяснилось, все путем, — у него с правдой, у меня — с жизнью. Еще выяснилось, что я никогда не бывала в Центральном доме литераторов.
А когда пришли в цедеэль и уселись в дубовом зале за один столик с довольно молодым, плотным мужчиной, то выяснилось, что плотный — поэт. Мы не спрашивали, но он, вежливый, сам представился — До-ри-зо! — и добавил, что его жена эстрадная звезда. Слово за слово — разговорились еще до водки и до шницеля. А уж за водкой он нам стихи почитал, а Гурунц начал провоцировать: «Прочти, землячка. Прочти мое любимое „Летел паровоз и посвистывал“, оно еще в Баку мне глубоко запало, стрелочник в нем правдиво-естественный». Я отнекиваюсь. И тут к нам шаркающим шагом, подав худющую фигуру вперед, подходит рыжевато-веснушчатый Михаил Аркадьевич Светлов:
— Откуда ты, прелестное дитя?
— Из Баку.
— Так, быть может, ты — графоманша и хочешь мне стихи почитать?
— Графоманша. Но сейчас, извините, я не читать хочу, а шницель есть.
Светлов несколько раз отходил от нашего стола и снова пришаркивал с рюмкой коньяку и подсаживался. С той же вариацией на тему графомании и чтения. Мои застольники то меня стыдили, — сам Светлов просит! — то укоряли, — нельзя нарушать традиции: пришла в цедеэль — читай!
Оказывается, все читают. Читают трезвые, полупьяные и уж совсем вдрызг. Читают Владимир Соколов, Михаил Луконин, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, Евгений Винокуров. И даже Евтушенко с Ахмадулиной. Николай Глазков между чтением и физическую силу демонстрирует — в честь какой-нибудь из присутствующих дам одной рукой стул за ножку поднимает. И в мою честь стул высоко поднимал. Читала на днях мне и полуюродивая Ксюша Некрасова, я ей, бескопеечной и бескорыстной, как встречу в цедеэль, шницель заказываю. И Ярослав Смеляков заказывает, но лучше бы напечатал в «Дружбе народов»! И вы бы лучше ее печатали, чем, например, меня! (Выпалила и тут же позорно испугалась — а вдруг клюнет на мой совет. В «Юности» же в последний раз клюнули, когда я Светлану Евсееву вот так же предложила вместо себя.)
Все в цедеэль читают. И вовсе случайные и неизвестные члены СП, москвичи и приезжие, как я, тоже читают. Даже нечлены прорываются, хотя при дверях — контроль. Одни бедные прозаики за столиками не читают, хотя если рассказ — читают. Не потому ли, Софья Григорьевна, прозаиков и в цедеэле меньше, и вообще меньше, чем поэтов?
А я вот отказывалась читать и этим, видно, заинтриговала Светлова. В последний присест за наш столик он все-таки настоял, выслушал четыре коротких, на длинные у меня духу не хватает, и высказался: «О, да ты совсем не графоманша, даже — наоборот». Мы с Михаилом Аркадьевичем с того обеда дружим.
Тут делаю паузу, чтобы завпоэзией оценила, с кем дружу! Но она без впечатления: то отходит с ножницами, то приближается, командуя: «Закройте глаза! Откройте глаза!» — собирается кроить челку, которой не было с моих четырех лет, когда с Колодезной, именно из того дома, где родился Ростропович, мы переехали на Кооперативную, промежуточно — Ворошиловскую, а ныне Мамедалиева, где тетя Надя знает меня, по ее меткому выражению, с горшка. Сбой памяти — в начале войны еще не высланная соседка Афродита устроила мне челку.
Наш дом, а в частности наш третий этаж, заслуживает особого внимания не только потому, что сплоченно-интернационален. Не только потому, что, построенный греком-судовладельцем, удивительно красив кариатидами и высоченными лепными потолками. Там, где живет тетя Надя, была столовая хозяйской семьи, — на потолке — лепной виноград и другие фрукты, в бывшей родительской спальне — амуры, а на светло-зеленых стенах — толстые, замысловатые темно-зеленые стебли с редкими, некрупными розовыми венчиками. В природе таких нет. Но когда мне исполнится 40, и мы с Липкиным поедем в его родную Одессу, и зайдем в уцелевшую греческую церквушку, я сладко вздрогну, увидев стены, словно бы вьющиеся такими же замысловатыми стеблями и цветиками, как в спальне родителей. Но это произойдет через лет двенадцать. А пока я об этом не ведаю, как ничего не ведаю о Липкине, кроме того, что слышала краем уха: он переводчик не хуже Жуковского. Да и откуда мне о нем ведать? Приезжая в Москву, вращалась в цедеэлевском кругу, а он — абсолютно в другой, в высшей сфере, там, где Ахматова, Платонов, Заболоцкий, Гроссман.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: