Кристоф Оно-ди-Био - Сирена

Я спокойно шел с дорожной сумкой на плече, глядя, как сгущается вечер розовыми, оранжевыми, темно-синими мазками, как вдруг увидел ее, паркующую свой мотороллер, белую «Веспу 946» с ярко-красным сиденьем. Она была в белых кроссовках и пурпурном платье-тунике, на носу большие темные очки.

Я остановился. Она сняла шлем. Ее светлые волосы были скручены в тугой узел. Я разглядывал линии овального лица, энергичный подбородок, длинные ресницы и миндалевидные, очень широко расставленные глаза, прямой нос, как у святых на иконах или античных статуй в музеях. Ее красота не была совершенной. Но задевала.

— Так вы тоже уезжали? — спросила она.

— Да, на несколько дней.

Я открыл перед ней тяжелую дверь из металла и стекла. Она скользнула в холл и прошла на лестницу, предоставив мне любоваться ее точеной шеей, тонкими лодыжками, загорелой кожей, под которой играли мускулы. Имел ли я на это право? Поднявшись на наш этаж, она остановилась и принялась искать в сумке ключи. Я чувствовал на плечах бремя — забытое благодаря сыну — одиночества.

Она повернула ключ в замке и открыла дверь.

— У вас найдется время что-нибудь выпить?

Я положил сумку в прихожей. То, что я увидел, лишило меня дара речи.

В коридоре я первым делом встретился с самим собой, отраженным в великолепном зеркале, обрамленном золотыми ветвями. По обе стороны от него стояли две скамеечки из того же металла. Мебель от Франсуа-Ксавье Лаланна, друга Магритта и Бранкузи. Нана пригласила меня пройти в гостиную и указала на диванчик в стиле ар деко. Свет едва просачивался сквозь тяжелые занавески; она раздвинула их и уселась в кубическое кресло, обитое кремовой акульей кожей. У окна Lockheed Lounge Марка Ньюсона [72] Кресло-шезлонг австралийского дизайнера Марка Ньюсона считается «самым дорогим предметом мебели, созданным живущим сегодня человеком», после того как было продано более чем за 2 миллиона фунтов стерлингов. — алюминиевая кушетка, похожая на часть фюзеляжа самолета, — вытянулась во всей своей поп-красе. Эта обстановка стоила целое состояние. Нана скинула кроссовки и положила ноги на журнальный столик, сдвинув лежавшие на нем журналы и каталоги. На стенах множество рамок: картины, рисунки и фотографии; два античных торса, мужской и женский, охраняли дверь в дальнем углу. Предмет мебели, хорошо мне знакомый, «секретер», как говорили когда-то, был отделан под фасад дворца эпохи Ренессанса. Он открывался, я это знал, как открывается кукольный домик, а внутри крылись комнаты, колонны и лестницы в разрезе. Trumeau Architettura от Пьеро Форназетти.

— Он великолепен.

Она не ответила. В гостиной таились и другие сюрпризы. На столе с геометрическим узором от Джо Понти — коллекция итальянской керамики. Вазы примитивных форм, созданные Гвидо Гамбоне в 60-х годах, серия 80-х годов Лючио Лигуори, керамиста из Раито, в форме страусиных яиц, тонко расписанных узором с изображением домиков и церквей его родной деревни. Творения Эрнестины, американки из Салерно, чьи изящные цветы я сразу узнал, потому что их обожала Пас. Приезжая на Амальфитанское побережье, мы всегда отправлялись на поиски этих чудес, найти которые стало, увы, невозможно.

— Я догадываюсь, что вы думаете, — выпалила она.

— Что же я думаю?

— Что я слишком шикарно живу для студентки. Это все, знаете ли, не мое. Это моего отца. Ничего, он бывает здесь нечасто.

— Вряд ли это так уж неприятно, не правда ли?

— Бывает и неприятно. Создает некоторую дистанцию. Когда мои друзья видят все это.

Бедная богатая девочка, подумал я, а вслух сказал:

— Если это вам мешает жить, всегда есть мебельный склад.

Она нахмурилась. Я почувствовал, что и гнев ей не чужд.

— Это его дом. И он хочет видеть вещи на своих местах.

— Что он делает, ваш отец?

— Деньги…

Она сказала это с презрением. Встала, вышла, вернулась с бутылкой вина. Марочного, из самых дорогих.

— Вас устроит?

— Вполне. Это тоже вашего отца?

Она кивнула. Пока я открывал бутылку, она нажала что-то на своем смартфоне. Послышался голос модной фолк-певицы. Все это были приготовления к чему-то, чего я не был уверен, что хочу.

— Я привезла вам подарок, — сказала она, показывая на сверток.

Я развернул бумагу. Это была маленькая сова, вырезанная из оливкового дерева.

— Она из Афин. Немного похожа на ту, что на вашей книжной серии.

Я поднял на нее глаза. Она ласково улыбалась. Я думал о Пас, о канувших временах нашей нежности.

— Очаровательно, — сказал я.

Ее жест, должен признаться, меня довольно-таки взволновал.

— А как ваши каникулы? — спросила она.

— У меня нет для вас подарка.

— Вы расплатитесь, когда придет время.

Она рассмеялась. Ее молодость была как пощечина. Все, что я знал, оказалось бесполезно. Я много бы дал, чтобы повернуть время вспять, вновь обрести беззаботность, жестокую самоуверенность моих двадцати лет.

— Ну так как?

Я рассказал ей. Про овчарню, Дейю, моего сына.

— У вас есть сын?

Уловил ли я разочарование?

— Сколько ему?

— Шесть лет.

— Вы больше не живете с его матерью?

— Ее нет.

Я выдержал паузу, борясь с собой, чтобы не поддаться эмоциям. Она не настаивала. Рассказала мне о Греции. Она работала, делала проект для школы. Купалась, каталась на лодке и смотрела сериалы. «Вы видели „Викингов“?» История Рагнара Лодброка в мохнатой браке, сказала она, воина, потом вождя языческого племени, отправившегося завоевывать богатые земли Западной Саксонии.

— Там была интересная женщина. Skajaldmö.

— Как?

— Владеющая щитом, воительница.

Мы даже не чокнулись.

Ожог алкоголя помог выдержать ее взгляд. Почему все смеются над парнями, которые говорят девушкам, что у них красивые глаза? Эротизм — он в лице. В рисунке губ, ямочке, изгибе брови.

Я был впечатлен ее обширными познаниями. Ее разговором. Ее энтузиазмом. Стемнело, и в кои-то веки небо было ясное. Она заговорила о созвездиях. Сообщила мне, что Птолемею было известно около тысячи двадцати двух звезд. Она много путешествовала с отцом, побывала на озере Инле в Бирме и в городе Чичикастенанго, где последние шаманы майя вызывают духов с помощью кока-колы. Я тоже бывал в этих местах. Выросла она между Грецией и Швейцарией. Но атмосфера последней ей не нравилась.

— Озера меня угнетают.

В Париже лучше. Сена, по крайней мере, течет. У нее здесь друзья, она развлекается, город ей нравится, правда, французы все немного пришибленные и иной раз презрительно относятся к грекам, хоть и сами пытаются стать ими летом, на Патмосе или Аморгосе. На одной вечеринке ее обозвали турчанкой.

— Это не сказать чтобы оскорбление.

— Хуже не бывает, — парировала она.