Кристоф Оно-ди-Био - Сирена

Она покосилась на стенные часы. Часы на них показывал Сатурн, минуты — падающие звезды. А время бежало… Жаль, мне было хорошо с ней. Я снова подумал о Пас, и мне стало стыдно, что я здесь, как будто это было предательством ее памяти. Не нашла бы она меня патетичным?

Мы вернулись к ее отцу. Он сыграл большую роль в ее выборе профессии. Водил ее в музеи, привил ей многие свои вкусы. Она была очень привязана к нему, а он к ней.

— Я всегда у него в голове, до сих пор… — Она запнулась и добавила: — К сожалению.

Ей хотелось, чтобы он предоставил ей жить своей жизнью. Отъезд в Париж объяснялся еще и ее желанием отдалиться от него. Хоть он и приезжает время от времени, но живет в Греции. Точнее, везде понемногу. Где хочет. У него жена, которую он «терпит».

— Ваша мать?

— Можно сказать и так. — Она помедлила. — Вообще-то ей тоже приходится его терпеть. Мой отец очень… ветреный. Так ведь говорят?

Она отпила вина. Я спросил, как поживает Марчелло. Он не ездил с ней в Грецию. Я заметил:

— Марчелло — звучит не очень по-гречески.

— Марчелло не любит греческого.

— Почему?

— Он говорит, что в нем слышится гей, — ответила она с гримаской.

Она произнесла «гэй». Как Марвин Гэй. Об остальной родне мы поговорить не успели. Нет, еще о дяде, который приезжал дней через десять, собственно, поэтому она о нем и упомянула. Она хотела пригласить меня.

— Мы устраиваем здесь вечеринку в его честь. Ну то есть вечеринку… Он будет читать тексты.

— Чьи?

— Свои.

Его звали Никос Стигерос. Он был очень известен в Греции, где его новая книга вызвала много споров.

— Поэтический роман о закате христианства, а там с этой темой не шутят. Ему угрожали. Я хотела бы вас познакомить.

Я уже представлял себе, что будет дальше. Мне казалось, что в общении с ней я, может быть, смогу немного раскрепоститься, что-то сказать о себе. Продолжим ли мы знакомство? Поужинаем? Да способен ли я на это? Я размечтался: она снова бросила взгляд на часы. Недобрая складка прорезала ее лоб. Ей пора. Я должен уйти. Не очень-то вежливо. Я повиновался. Причину этой спешки я понял часа три спустя.

Я безвылазно сидел дома — мне было достаточно щупать пульс планеты, нажимая на кнопки пульта телевизора или экран смартфона. Война, война, война, щебетала синяя птичка [73] Имеется в виду социальная сеть «Твиттер» с ее эмблемой в виде синей птички. . Несчастные люди в лодках, потом в палатках, потом в автобусах — и опять по новой лодки, палатки и иногда полуприцеп. Призраки детей бродили по охваченным пламенем городам. Возвращались границы и стены, горлопаны и популистские речи. Вымыслы преподносились как истины, истины как вымыслы. Время больших дебатов: ислам левеет или левизна исламизируется? Народ против элиты и в конечном счете всегда одурачен, всегда околпачен.

Я вернул тишину. Подаренная Наной сова угнездилась теперь в книжном шкафу. Из кресла, в котором я полулежал, читая, — это был скорее зигзагообразный диван, всегда напоминавший мне кушетки спутников Тинтина [74] Имеется в виду знаменитая серия комиксов бельгийского художника Эрже о приключениях мальчика Тинтина. в «Путешественниках на Луне», — я видел птицу, и та будто подмигивала мне. Как мило она придумала. Я открыл «историю Пелопоннесской войны» Фукидида. Величайший историк античности показал, что золотой век Греции принес ей и две страшные войны: войну против общего врага, персов, а следом войну греков между собой.

καὶ τότε ἄλλη τε ταραχὴ οὐκ ὀλίγη καὶ ἰδέα πᾶσα καθειστήκει ὀλέθρου, καὶ ἐπιπεσόντες διδασκαλείῳ παίδων, ὅπερ μέγιστον ἦν αὐτόθι καὶ ἄρτι ἔτυχον οἱ παῖδες ἐσεληλυθότες, κατέκοψαν πάντας·

«Так и теперь в городе начался страшный погром и всеобщая резня. Варвары напали, между прочим, на детскую школу, самую большую в городе, и перерезали всех детей, когда те только что пришли туда» [75] Фукидид. История Пелопоннесской войны. VII. 29. Пер. Г. А. Стратановского. .

Все продолжалось. Открывался новый цикл насилия. Даже в эпоху колтана [76] Колтан — горная порода, содержащая металл тантал, который широко используется в современной электронике. и других редких металлов на дворе все еще железный век.

Я был погружен в чтение, как вдруг услышал легко узнаваемый шум за стеной.

Крики.

Радостные крики.

А точнее, крики наслаждения.

Но наслаждения необычайного, ибо необычайно тонкие и следом необычайно хриплые. Уже не вздохи — рык саванны. Выражение удовлетворения, превосходящее силой все, что я когда-либо знал.

Звон стекла, звук падения. разбилась ли лампа у изголовья, упала ли ваза со стола? Я заколебался. она в опасности? Я уже почти готов был вмешаться, соглядатай-спасатель, но тут новый звук начисто рассеял двусмысленность. Простое слово: Nê . «Да» по-гречески.

Но это « nê » было вытянутое — « nê »-мыс, « nê »-полуостров. Восторженное «да» наступающему удовольствию.

Так вот по какой причине она спешила, моя маленькая соседка, так озабоченная падающими звездами на циферблате? Боялась пропустить свидание, избалованная девчонка, пропустить ожидавший ее потрясающий оргазм? Я плохо спал. Печаль навалилась на меня душным черным облаком. Я вспоминал Амальфи, любовников из пансиона. Вся планета любила, спешила жить, наслаждалась. А я был одинок и проклят.

Порой мне еще казалось, что я бреду в тумане. Чтобы не терять себя из виду, я сосредоточился на работе. Лето благоприятствовало переменам. В редакции искали новые идеи. Но открывать горизонты в стране, одержимой корнями и убежденной в своем упадке, — Сизифов труд. В эпоху зависимости от сиюминутного информация больше не информировала. И актуальность слишком быстро становилась неактуальной, гнаться за ней значило задохнуться насмерть. Следовало, стало быть, ее опередить, срезать путь другими дорогами, не столь проторенными. Быть лоботрясом, возможно, даже пиратом, предложить иной взгляд, тон, стиль, иные истории. Их на наш век хватало. А потребность в рассказах, в повествовательном кислороде, никогда не была столь велика в мире, парадоксально суженном гиперкоммуникацией. Надо просто помедлить, прислушаться, приструнить нетерпение, что изматывало, подавить разочарование, что вошло в силу. Набрать высоту или летать под радарами, но глаз всегда иметь орлиный.

Некоторые мои коллеги, выжатые бешеным темпом и неудачами, пророчествовали, что наша профессия скоро вымрет. На редакционном совещании молодой сотрудник из компьютерного отдела возразил этим Кассандрам, что надо радоваться, коль скоро программы сегодня могут накатать тридцать шесть тысяч новостных сообщений о результатах кантональных выборов по мере их поступления. «Это высвобождает время, чтобы журналисты-люди могли заняться анализом». Журналисты-люди — я балдел от этого выражения.