Николас Спаркс - Три недели с моим братом [litres]

Прежде я никогда не думал о писательстве. Да, я много читал, но сесть и написать собственную книгу? Какая нелепость! Я не посещал занятий по литературному творчеству, не писал заметки в школьную газету и не подозревал у себя никакого скрытого таланта к писательской деятельности. И все же мысль показалась мне интересной.

– Хорошо, – ответил я.

Наутро я сел за пишущую машинку отца, вставил первый лист бумаги и начал печатать. Жанром я выбрал ужасы, главным персонажем – человека, вокруг которого все умирали от несчастного случая. Шесть недель и три тысячи страниц спустя, работая по шесть-семь часов в день, я завершил свой труд и написал последнее предложение. До сих пор помню то чувство глубочайшего удовлетворения от проделанной работы, какого я не испытывал прежде.

Одна беда – книга получилась кошмарной. Ужасной во всех смыслах этого слова; я знал это, и мне было все равно. Я не собирался ее публиковать, я писал, чтобы понять, получится или нет. Даже тогда я осознавал, что начать книгу – это одно, а закончить – другое. Как ни странно, процесс написания мне понравился.

Вот так в девятнадцать лет я случайно стал писателем.

Я не был дома восемь месяцев, так что мы с братом редко виделись. Мика по-прежнему тратил выходные на какое-нибудь новое, волнующее увлечение. Я по-прежнему страдал от боли в ноге и не мог заниматься бегом, хотя прикладывал все усилия к выздоровлению.

За прошедший год я сдружился с несколькими одногруппниками, некоторые из них были в легкоатлетической команде, и я рассчитывал с их помощью пережить очередной трудный год. Однако на пути в университет я кое-что осознал. Моя привязанность к семье ослабла сильнее, чем у брата или сестры. Дана жила дома и училась в местном университете. Мика жил в съемной квартире, но бывал дома три-четыре раза в неделю. Когда я звонил родителям, он чуть ли не все время оказывался там.

Вскоре после того, как я перешел на второй курс, позвонила мама и сказала, что Бренди плохо себя чувствует. Бренди было уже двенадцать лет – немало для добермана. Мамин голос звучал обеспокоенно – она любила Бренди. Мы все любили ее.

– Она немного похудела, и суставы воспалились, – ответила мама на мои настойчивые расспросы.

Когда я приехал на осенние каникулы, то ужаснулся при виде Бренди. За те два месяца, что я ее не видел, она из вполне здоровой собаки превратилась в ходячий скелет. Живот ввалился, ребра можно было пересчитать даже с другого конца комнаты. Она медленно побрела ко мне, в ее глазах светилась радость узнавания, а костлявый, облезший хвост медленно качнулся в приветствии. Ощущая ком в горле, я сел на пол и осторожно погладил дрожащее тело Бренди.

Следующие два дня я почти не отходил от нее, сидел рядом и ласково гладил. Я понимал – она не доживет до Рождества, и шепотом напоминал ей о наших совместных приключениях.

За день до моего возвращения в университет она умерла.

Сдерживая слезы, мы с Микой пошли будить Дану. Сестра не стала притворяться и разрыдалась. От ее всхлипов заплакали и мы. Потом мы со слезами на глазах вырыли яму на заднем дворе и похоронили там Бренди. Она ушла, оставив нам воспоминания, которые пребудут с нами навеки.

– Она ждала тебя, – серьезно сказал Мика. – Должно быть, знала, что ты вернешься, и хотела увидеть в последний раз.

Лишь годы спустя мы узнали правду о смерти Бренди. Она умерла не ночью, а ранним утром, в ветеринарной клинике, от укола снотворного. Затем мама привезла Бренди обратно домой и положила на кровать, чтобы мы, проснувшись, увидели ее и подумали, будто она мирно умерла во сне, а не была усыплена.

Пусть мы были уже взрослыми, пусть мама всегда пропагандировала стойкость, она все равно хотела пощадить наши чувства.

В апреле мне прооперировали ахилловы сухожилия на обеих ногах – они и жила, идущая вдоль подошвы, серьезно повредились из-за напряженных тренировок. Но мои мечты не изменились, и, пройдя реабилитацию, в июле я начал бегать. К середине августа я уже не чувствовал боли во время бега – впервые за последние годы. Упорные тренировки вскоре вознаградились быстротой, с которой я не бегал даже в прошлом: на второй за день напряженной разминке я пробежал пять миль примерно за двадцать три минуты и не сбился с дыхания.

В октябре боль вернулась и даже усилилась. Пришлось делать укол кортизона в область старого повреждения. Он снял воспаление и боль, и я продолжил бегать. Через шесть недель боль вернулась, и я сделал еще один укол. Вскоре мне пришлось делать их каждый месяц, но я не отказывался от соревнований. К лету кортизон мне требовался уже каждую неделю – в целом после операции я сделал около тридцати уколов, – и я готовился к последним своим соревнованиям. Оба ахиллова сухожилия и подошвенная жила воспалились, и когда я, хромая, пришел на тренировку, то с обреченной ясностью осознал, что просто не в силах больше бегать.

Я раз и навсегда убрал свои кроссовки, ощущая грусть и, как ни странно, облегчение. В школе я установил новый рекорд, который после меня за девятнадцать лет никто не побил, однако поставленных перед собой целей так и не достиг. Хотя последние семь лет бег значил для меня многое, я знал, что проживу и без него. Я занимался им самозабвенно, но затраченные усилия не оправдались. И если моя очередная мечта вновь не исполнится, я все равно не брошу мечтать. Когда ты следуешь за мечтой, ты познаешь себя. Познаешь свои способности, и пределы возможного, и ценность упорного труда.

Я поделился с отцом, ощущая одновременно разочарование и облегчение от того, что наконец принял решение.

– Мечты есть у всех, – обняв меня за плечи, сказал отец. – И пусть твои не сбылись так, как тебе хотелось, от этого я не стану меньше гордиться тобой. Многие даже не пытаются воплотить свои мечты в жизнь.

В тот год мама наконец приобрела лошадь, которую давно хотела: арабскую трехлетку. Она назвала ее Чинук.

Лошадь содержалась в конюшнях у Американской реки, и мама до и после работы забегала к ней, чтобы покормить и почистить. Она часами могла вычесывать Чинук, чистить ее стойло и грязь с копыт.

Прошли месяцы, прежде чем мама смогла ездить на Чинук. Лошадь большую часть своей жизни провела на пастбище вместе с козами, ее никогда не седлали и не объезжали, вот потому-то мама и смогла купить ее. Чинук была нервной, как и многие арабские кони, и только мама умела ее успокоить. Вскоре лошадь позволила надеть на себя седло, и мама наконец села на нее. Чинук это не понравилось, но мама была терпелива. Однажды она позвонила мне и радостно сказала:

– Сегодня я несколько часов ездила на Чинук! Ты не представляешь, как это здорово!