Гейл Ханимен - Элеанор Олифант в полном порядке [litres]

— Не знаю, — сказала я. Немного подумала и добавила: — Надеюсь, что нет.

Я немного помолчала.

— Говорят, что есть влияние генов и влияние воспитания. Я точно знаю, что не унаследовала мамочкин характер. То есть, я… полагаю, иногда со мной нелегко… Но я… я не такая, как она. Не знаю, смогла бы я жить, если бы считала себя такой же, как она.

Брови Марии Темпл поднялись.

— Это очень суровые слова, Элеанор. Почему вы так считаете?

— Мне невыносима сама мысль о том, что я могла бы сознательно причинить кому-то боль. Воспользоваться своим преимуществом над маленьким, слабым человеком. Бросить его на произвол судьбы и… и…

Я умолкла. Было очень, очень тяжело высказать это. Мне было больно, больно и физически, и в более общем, экзистенциальном смысле. «Боже мой, Элеанор, какая экзистенциальная боль! Соберись», — сказала я себе.

— Но вы же не такая, правда ведь, Элеанор? Вы совершенно отдельная, независимая личность, обладающая полной свободой выбора. — Она ободряюще мне улыбнулась. — Вы еще молоды и при желании сможете завести собственную семью и стать совсем другой матерью своему ребенку. Вы об этом не задумывались?

Это был простой вопрос.

— Нет, детей у меня никогда не будет, — спокойно сказала я, просто констатируя факт.

Она кивнула, приглашая меня продолжать.

— Это же очевидно, разве нет? Что если черты мамочки унаследует мой ребенок? Даже если я ими не обладаю, они могут передаться через поколение, не так ли? Или… что если акт рождения ребенка проявляет эти черты? Может, они дремлют во мне, дожидаясь своего часа…

Мария смотрела на меня очень серьезно.

— Элеанор, у меня было несколько пациентов, обеспокоенных похожими вопросами. Испытывать подобные чувства вполне нормально. Но не забывайте, мы только что говорили, что вы очень отличаетесь от своей матери, выбираете совсем другие пути…

— Но мамочка по-прежнему присутствует в моей жизни, все эти годы спустя. Это меня беспокоит. Она оказывает на меня дурное, очень дурное влияние.

Мария подняла голову от блокнота.

— Значит, вы по-прежнему с ней разговариваете? — спросила она, и ее ручка замерла в воздухе.

— Да, — я сцепила в замок руки и сделала глубокий вдох. — Но, думаю, этому надо положить конец. Я это прекращу. Это необходимо прекратить.

Доктор Темпл выглядела серьезной как никогда.

— Элеанор, я не должна вам говорить, что делать и что нет. Но все равно скажу — на мой взгляд, это замечательная идея. Но решение, в конечном счете, принимать вам. Как всегда, — добавила она чрезвычайно спокойно и немного отстраненно.

Она будто бы слишком старалась сохранять нейтралитет. Интересно, почему.

— Проблема в том, что даже после всего, что она сделала, она все равно остается моей мамочкой. Другой у меня нет. А хорошим девочкам полагается любить своих матерей. После пожара мне всегда было так одиноко. Любая мамочка лучше, чем вообще без мамочки…

Я умолкла, пытаясь справиться со слезами, и заметила, что доктор Темпл очень мне сочувствует, что она поняла, что я имею в виду, и не осуждает меня.

— В последнее время, — продолжала я, чувствуя себя немного сильнее и храбрее, подбодренная взглядом ее добрых глаз и уютной тишиной, — в последнее время я осознала, что мамочка… просто плохая. Она плохой человек. Я не плохая, и в том, что она такая, моей вины нет. Не я сделала ее плохой, и я сама не становлюсь плохой оттого, что не хочу иметь с ней ничего общего, что переживаю и сержусь на нее за то, что она сделала, — нет, не просто сержусь, испытываю ярость.

Дальше шла очень трудная часть, и я уставилась на свои судорожно сцепленные руки, страшась увидеть, что выражение лица моей собеседницы изменится в ответ на слова, выходящие у меня изо рта.

— Я знала , что в ней есть что-то очень, очень неправильное. Сколько я себя помню, я всегда это знала. Но никому не говорила. И люди погибли…

Я осмелилась поднять глаза и почувствовала, что мое тело обмякает от облегчения: в облике Марии ничто не изменилось.

— Кто погиб, Элеанор? — спокойно спросила она.

Я сделала глубокий вдох и произнесла:

— Марианна. Марианна погибла.

Я посмотрела на свои руки, потом снова на Марию.

— Мамочка подожгла дом. Хотела убить нас обеих, только я каким-то образом осталась в живых, а Марианна умерла.

Мария кивнула. Мои слова ее, похоже, совсем не удивили. Она уже обо всем догадалась? Она, казалось, ждала от меня чего-то еще, но я ничего не сказала. Некоторое время мы сидели молча.

— И это моя вина, — прошептала я.

Мне было очень трудно говорить, физически трудно выталкивать звуки наружу.

— Я ее старшая сестра, я должна была о ней заботиться. Она была такая маленькая. Я старалась, правда старалась, только вот… этого оказалось недостаточно. Мне не удалось ее уберечь, Мария, а я все еще здесь, и это совершенно неправильно. Это она должна была выжить. Я не заслуживаю быть счастливой, я не заслуживаю хорошей жизни, в то время как Марианна…

— Элеанор, — мягко сказала Мария, когда я немного успокоилась, — чувство вины за то, что вы выжили, в то время как Марианна умерла, вполне обычная реакция. Но не забывайте: когда ваша мать совершила это преступление, вы сами были еще совсем ребенком. Для вас очень важно понять, что это не ваша вина, что вы ровным счетом ни в чем не виноваты.

Я опять заплакала.

— Вы были ребенком, а она взрослой женщиной. Это ее обязанностью было заботиться о вас и о вашей сестре. Вместо этого вы видели только пренебрежение, жестокость, эмоциональное насилие, и для всех вовлеченных это имело чудовищные, просто чудовищные последствия. Но вы в этом ничуть не виноваты, абсолютно ни в чем. Не знаю, нужно ли вам простить вашу мать, Элеанор, но одно я знаю наверняка: вам необходимо простить себя.

Я кивнула, обливаясь слезами. Возможно, она права. Не думаю, что я до конца в это верила — пока, — но звучало это логично. А большего требовать нельзя.

Я высморкалась, не смущаясь трубными звуками, — это ведь такая ерунда по сравнению с ужасами, которые я открыла в этой комнате, — и приняла решение. Пришло время окончательно попрощаться с мамочкой.

Рэймонд настоял, что сразу после сеанса психотерапии он угостит меня кофе. Выйдя на улицу, я увидела, что он вразвалочку направляется ко мне. Его своеобразная размашистая походка теперь казалась мне такой родной — я не узнала бы его, начни он ходить как нормальный человек. Руки он держал в карманах низко сидящих джинсов, на его голове была странная, очень большая шерстяная шапка, которой я раньше не видела. В такой шапке мог появиться немецкий гоблин на иллюстрации к какой-нибудь сказке XIX века — например, о пекаре, который плохо обращался с детьми и понес за это заслуженное наказание от стайки эльфов. Шапка мне понравилась.