Такидзи Кобаяси - Краболов

В эту минуту инспектор, грубо тыча в спину, вытолкнул на палубу дрожавшего всем телом парня, у которого от работы под ледяным дождем начинался плеврит. Даже в тепле его бил озноб. Лоб его прорезали старческие складки, бескровные тонкие губы судорожно дергались; его нашли в котельной, куда он забился, спасаясь от нестерпимого холода.

Рыбаки, спускавшие на лебедке кавасаки, чтобы отправиться на ловлю крабов, молча проводили обоих взглядом. Сорокалетний рыбак, не в силах смотреть на это отвернулся и осуждающе покачал головой.

— Мы не для того платили большие деньги и везли вас сюда, чтобы вы простуживались и валялись в постели! Болваны! Нечего зря глаза таращить. — Инспектор постучал палкой по палубе.

— В тюрьме лучше, чем здесь!

— Домой вернешься, расскажешь, так не поверят!

— Куда там! Где ж такое видано?

Первая лебедка с грохотом задвигалась. Покачиваясь в воздухе, кавасаки начали спускаться. Матросы и кочегары, подгоняемые инспектором, забегали по палубе, стараясь не поскользнуться. Инспектор расхаживал среди них, нахохлившись, точно петух.

Воспользовавшись перерывом в работе, студент присел, укрывшись от ветра за грудой кадок. В эту минуту из-за угла появился рыбак из горняков. Приложив руки ко рту, он согревал их дыханием.

— Жизнью рискуем! (Этот из души вырвавшийся крик резанул студента по сердцу). Не лучше, чем у нас в копях — каждую минуту нужно ждать смерти. На что уж газ страшен, а только море не лучше!

После полудня погода изменилась. Над морем повис легкий туман, такой тонкий, точно его и совсем нет. Заходили бесчисленные треугольные волны. Задул ветер, заскрипели мачты. Полотнища брезента, покрывавшего грузы, трепыхались и бились о палубу.

— Зайцы, зайцы бегают! — громко крикнул кто-то, пробегая вдоль правого борта. Сильный ветер развеял голос, и на палубе расслышали только нечленораздельное восклицание.

По всей поверхности моря верхушки треугольных волн рассеивали белые брызги: казалось, по широкому полю бегут бесчисленные зайцы. Это было предвестником камчатской бури. Отлив вдруг усилился. Пароход накренился. Камчатка, до сих пор видневшаяся с правого борта, неожиданно очутилась слева. Рыбаки и матросы, оставшиеся работать на судне, заволновались.

Прямо над головой заревела сирена. Все застыли на месте и посмотрели на небо. От рева сирены труба, невероятно толстая, похожая на кадку для купанья, дрожала. Было что-то жуткое в этом реве, рвущемся сквозь беснующуюся бурю. Неумолчный вой созывал далеко ушедшие кавасаки, и они, борясь со штормом, возвращались к пароходу.

У спуска в полутемное машинное отделение, сбившись в кучу, шумели рыбаки и матросы. Судно качало, и при каждом крене сумрак пронизывал слабый пучок света. Взволнованные лица рыбаков то выплывали из тьмы, то снова в нее погружались.

— Что такое? — протискался к ним горняк.

— Убить этого мерзавца Асагава! — крикнул кто-то голосом, полным смертельной ненависти.

Оказалось, рано утром инспектор получил с корабля, стоявшего на якоре в десяти милях от краболова, штормовое предупреждение, причем было сказано, что, если кавасаки уже в море, их надо немедленно вернуть. На это инспектор возразил:

— Что это за работа! Стоило ли добираться до Камчатки, чтобы дрожать перед каждым пустяком?

Об этом узнали от радиста.

Первый же рыбак, услыхав это, набросился на радиста, словно перед ним был сам Асагава:

— Что ж он думает? Что такое, по его мнению, человеческая жизнь?

— Человеческая жизнь?

— Ну да.

— Да ведь Асагава вовсе не считает вас за людей.

Рыбак, хотевший что-то сказать, осекся. Он покраснел и побежал к остальным.

Рыбаки все стояли на том же месте, на их мрачных лицах отражалось волнение, поднимавшееся из самого нутра. Рабочие-подростки дрожали за отцов, которые вышли на кавасаки. Сирена ревела беспрерывно, и сердца рыбаков сжимались от тревоги.

Под вечер с мостика раздался громкий крик. Все, кто был внизу, бросились наверх по трапу, перепрыгивая через две ступеньки.

Приближались две кавасаки. Их связывал друг с другом канат.

Они подошли совсем близко. Но сильные волны резко бросали кавасаки и пароход. Снова и снова между судами вздымались гигантские волны. Находясь у самого борта краболова, кавасаки все-таки не могли подойти.

С палубы бросили канат. Не попали. Подняв брызги, он шлепнулся в воду. Его вытащили обратно, — он полз, извиваясь, как змея. Так повторилось несколько раз. С парохода все дружно и громко кричали, но ответа не было. Лица рыбаков окаменели, как маски. Взгляды уставились в одну точку. Картина эта врезалась в их сердца нестерпимым ужасом.

Снова бросили канат. Сначала он развернулся спиралью, потом вытянулся угрем, и вот уже конец его ударил по шее рыбака, протянувшего за ним обе руки. Все ахнули. Рыбак опрокинулся на спину, но все-таки поймал! Закрепленный канат, с которого стекала вода, натянулся ровной линией. Смотревшие с палубы рыбаки перевели дух. Сирена неумолчно ревела, от порывов ветра ее рев то звучал громче, то разносился дальше. До вечера успели вернуться все кавасаки, кроме двух. Рыбаки, едва ступив на палубу парохода, теряли сознание. Одна кавасаки дала течь и бросила якорь, а рыбаки перешли на соседнюю и с ней вернулись. Другая вместе с рыбаками пропала без вести.

Инспектор хмурился. Несколько раз он спускался к рыбакам. Каждый раз его молча провожали злобными, угрожающими взглядами.

На утро пароход двинулся вслед за крабами и на поиски пропавшей кавасаки. Ведь «пять-шесть человеческих жизней ничего не значат, а кавасаки жалко».

С раннего утра в машинном отделении шла работа. Когда поднимали якорь, сотрясение якорного ящика передавалось в соседнее помещение для рыбаков, и людей подбрасывало, как горох на сковороде. Боковые железные листы расшатались и обрушились.

«Хаккомару» искал кавасаки номер один, бросившую якорь, до 51° 5' северной широты. В ленивых волнах покачивались, как живые, мелкие льдинки. Иногда этот раскрошенный лед сбивался в сплошные ледяные поля и окружал пароход. От льда поднимался пар, точно от кипятка. Словно нагнетаемые электрическим вентилятором, налетали волны холодного воздуха. Все на пароходе скрипело, мокрая палуба и поручни покрылись коркой льда. Борта парохода сверкали от кристаллов инея, будто окрашенные косметическими белилами. Матросы и рыбаки бегали по палубе, потирая обеими руками щеки. Пароход оставлял за собой длинный след, похожий на тропинку на открытой равнине.

Кавасаки все не находилась.

Только около девяти часов с мостика заметили качающуюся на волнах кавасаки. Узнав об этом, инспектор обрадованно забегал по палубе. «Скоты! Наконец-то нашли! Скоты!». Сейчас же спустили моторную лодку. Но это была не та кавасаки номер один, которую искали. Это была новая, чужая кавасаки номер тридцать шесть. К ней был прикреплен буй краболова «...мару». По-видимому, краболов оставил ее здесь, чтобы, уйдя куда-то в другое место, отметить свое прежнее местопребывание.