Ирина Шатырёнок - Жить будем потом

— Не ко мне, не девочка уже, тут все ясно — беременность, — удивила терапевт «больную».

Опытная гинеколог приходила в кабинет в хрустящем от домашнего крахмаления подсиненном халате. Профессионально ледяные руки, ледяной холодный голос, сняла резиновые перчатки, подтвердила беременность.

— Скоро шевеление, не пора ли вам, девушка. — врач сделала много­значительную паузу, — рожать? Еще год-другой и все, приехали, вы и так по всем нормам — старородящая.

Инна задумчиво ответила:

— Подумаем. с мужем.

— Они подумают, — не сдержалась врач. — Устала я с вами, дурехами, пока вы будете думать — ставлю на учет.

Мальчик родился в марте, за окнами еще было по-зимнему снежно, голо, но весеннее солнце уже набирало силу, высвечивая мутные разводы на давно немытых оконных стеклах. Ребенок появился недоношенным, слабеньким, у него не хватало сил тянуть из тугого соска матери жизненно важное для него молоко, он старательно тыкался красным носом в ее теплую грудь, но кричал сильным голосом, поджимая под материнской рукой ножки.

— Молочная ферма, еще одного прокормлю, — смущенно делилась с товарками по палате женщина, — девочка у меня уже третья, старшие дочки в школу ходят. Куда девать молоко, ума не приложу, одна грудь лишняя, руки болят, доюсь, как корова.

— Приложи моего, — попросила Инна и передала свой сверток соседке.

Та спокойно взяла чужого беспокойного ребенка.

— Мой Миша не успокоится, ему сына подавай, — тихо шептала соседка Инны, привычно сунув мягкий сосок в жадный рот младенца. — Ой, у твоего темное пятнышко за левым ухом, немаленькое, отметина.

— Знаю, это я на третьем месяце смотрела на пожар, со страху за ухо схватилась, потом целый день то место горело. Мальчик — не девочка, пере­живем, — бойко ответила Инна, но тошно стало на душе.

Вспомнила. До этой минуты никакой тревоги, все забылось, выпало из памяти, у беременных такое бывает, а тут вспомнила. Увидела вдруг картинку, вроде и не с ней все было, как подхватилась она сентябрьским утром, соседка постучала в окно, позвала на пожар. И чего побежала — поглазеть, как чужое добро догорает.

В конце улицы на краю оврага доживал свой век домишко-сараюшко, а в нем немая старуха с сыном, был он тихим запойным пьяницей. Ночью от окурка задымилось одеяло, тлела дерюжка, а старуха еще затемно ушла по своим делам в лес, любимое занятие — собирать с весны до осени лекарствен­ные травы, корешки, цветы, грибы, ягоды разные.

Ходили к ней люди за советом, за помощью, за заговоренной водой, приводили посмотреть золотушных детей. Старуха была непростая, от своей бабки переняла знахарские знания, могла приворотное зелье сооб­разить, кого из женихов присушить, а кого наоборот — отвадить. Делала лекарственные настойки, отвары, порошки, сухие смеси, понюхает, пошеп­чет что-то свое, смотрит вроде в сторону, а глаз острый, меткий, человека читает, как книгу.

Старуха знала свои привычки и мерки, не по книгам училась, сверяла с приметами, утренней росой, ветром, травами, по своему ей одной ведомому календарю. Особые отношения у нее были с луной, когда шла на рост, на прибыль. Все на зуб пробовала, не боялась ядовитых грибов, мухоморы ува­жала, из них у нее выходили крепкие черные настойки, сама натирала боль­ные места, делала компрессы. А вот своего сынка вылечить не могла, что-то мычал, руками махал, а сила ее не действовала.

Инна уже засобиралась с пепелища домой, как кто-то легонько тронул ее за локоть. Обернулась — перед ней стоит старуха, лицо в серой саже, пере­бирает передник на животе, на цветастой лоскутной ткани пришит большой карман, достает из него какую-то траву, показывает на красное ухо, дескать, приложи, но беременная женщина испуганно ойкнула, оттолкнула ее руку и пошла быстрым ходом прочь. Не видела, как старуха озлилась, потемнела лицом, плюнула ей вслед, рассыпая грязной от черной копоти рукой мелкую травку. Сухая как порох трава полетела следом, завиваясь черно-золотистой струйкой.

Инна хотела остановиться, но ноги не слушались, подкосились, испуга­лась спутанных, косматых старушечьих волос, животной силы ее неласковых глаз, будто смотрела на нее зияющая чернота, готовая заживо проглотить. Внизу живота все напряглось, потянуло первобытным суеверным страхом. На миг, на один миг глаза Инны ослепила пронзительная вспышка, как на белом киноэкране, фотовспышка проела черные буквы. Прочитала одно страшное слово и тут же забыла. Но страх остался, от затылка ушел в пятки.

Приехав с младенцем домой, Инна заставила Генека ездить за чужим материнским молоком на оранжевом «Москвиче». Из пригорода на другой конец города муж добирался быстро, мамаша за молоко суеверно денег не брала, молочный сыночек, пусть растет здоровеньким.

Так Инна продержалась в тревогах первые три месяца, потом перешла на искусственное детское питание. Мальчик два дня помучился живо­том, надрывно кричал, не спал, но потом все наладилось. К году Сережа окреп.

— Вылюдился, — радовалась Инна, но ножки у сына оставались еще сла­быми, рахитичными, сильно выгнутыми.

— Будущий велосипедист, — грубовато шутил Генек, отхлебывая домаш­нее проверенное лекарство, самогонку свежей выгонки.

Домой мальчику не хотелось идти. Для матери существует один отец, он для нее все: крепкий хозяин, авторитет, на нем все в доме держится. Как же — офицер в отставке. От «офицерства» отца осталось слабое напомина­ние, командный голос да чернильного цвета наколка в виде якоря на левом предплечье. Почему якорь, все хотел спросить отца, забывал. Мать с отцом или собачатся, или у них одни разговоры о деньгах, все мало, а собачатся опять же из-за денег, у отца на мороженое не выпросить... Скукота.

Серега Ярошко в свои двенадцать лет хорошо усвоил: люди делятся на плохих и хороших, богатых и бедных, злых и добрых. Плохих и злых больше. Доброй к нему в первом классе была учительница Елена Антоновна, пришла в школу после педучилища, молоденькая совсем, смешливая и стеснительная, ей хотелось выглядеть среди коллег посолиднее, взрослой и опытной. Свои пепельно-русые волосы гладко зачесывала вверх, соорудила на голове что-то вроде кукиша, никого из детей не ругала за плохой почерк, объясняла задания звонким голосом, глаза веселые, улыбку прячет, комкает пухлыми губами. Записала черноглазого мальчика в школьный хор.

— Быть тебе, Сережа, запевалой, а может, и солистом, слух у тебя от­личный.

— Не жалуюсь, издалека слышу, калитка скрипит — батя идет, — согла­сился с ней школьник.

— Я про другой слух — музыкальный, у тебя чистый слух, абсолютный, это от природы, тебя надо в музыкальную школу определить, на аккордеон или даже на пианино.

— А сколько стоит пианино? — неожиданно по-взрослому поинтересо­вался мальчик.