Дарио Фо - Элоиза

Я безустанно ждала его, не могла себе места найти. По вечерам плакала в объятиях Ангарии, гувернантки, которую я называла Мамулей: она была со мной в час моего рождения. Ей я рассказала все, единственному живому существу, которому могла поведать свои мысли. Видя мое отчаяние, она каждый день ходила в университет в поисках сбежавшего магистра. Она спрашивала о нем у школяров, преподавателей и прислуги, спрашивала везде, даже в тавернах и борделях. Возможно, он укрылся в каком-нибудь монастыре.

Я сходила с ума, не в силах дождаться возвращения Мамули и снова услышать, что Абеляр как будто растворился в воздухе.

Я поняла, что должна пойти с ней. Моему дяде-аббату мы решили соврать. В те дни на расстоянии двухдневной прогулки вдоль Сены раскинулась большая ярмарка Святого Матфея. Каждый год я обещала себе посетить ее, и на этот раз решила не упускать случая. Так мы оказались вне дома. В школе Нотр-Дам я нашла Арнольда – да-да, именно его, Арнольда Брешианского, близкого друга Абеляра. Он ответил, что тот уехал в сторону Ронсеваля , направляясь в монастырь. Было бы безумием следовать за ним! Мамуля была убеждена, что мы просто прогуляемся. Кого мы только не встретили: паломников, нищих, проповедников, даже бандитов. Для обеих встреча с ними грозила закончиться изнасилованием, но нас спасла толпа прокаженных. Было их, наверное, больше сотни. Они появились внезапно, гремя своими колокольчиками, и напавшие на нас скрылись, крича от ужаса. После такого испуга мы решили вернуться в Париж, держась на небольшом расстоянии от скрывающей изуродованные лица процессии.

Через неделю мы снова топтались у входа в монастырь Нотр-Дам. Привратник, вышедший навстречу, не признал нас, настолько мы были загорелыми, пыльными и грязными. На помощь пришли кухарки: нас сунули в корыто и основательно прополоскали, словно какую-нибудь репу. Переодевшись, мы спустились в залу, служившую дяде кабинетом. Я вошла первой и, желая убедить аббата, уже приготовилась рассказать о нашем трагическом приключении. Там, перед большим столом, спиной к нам стоял человек. Не переводя дыхания, я начала свой рассказ. Человек тут же обернулся... и я не смогла закончить свою тираду: это был он, Абеляр!

Он сбрил бороду, укоротил волосы и стал похож на диакона.

Я вскрикнула, рванулась к нему и набросилась, буквально повиснув у него на шее. Я смеялась, кричала и плакала, без умолку несла какую-то околесицу.

Спустя некоторое время, когда я, дрожа от волнения, уже перебралась в большое кресло, вошел мой дядя-аббат и, встав рядом с Абеляром, рассказал, что случайно нашел его в Каркассоне, где тот собирался проповедовать группе монахов, заподозренных в ереси.

- Я изо всех сил старался убедить его вернуться сюда. Мне даже пришлось пригрозить, что я пожалуюсь на него, - сказал дядя и нежно обнял Абеляра.

С тех пор прошел один, два, не знаю точно, сколько месяцев: я помню все, как в тумане, как будто бы я была зачарована.

Абеляр вернулся к нам в Нотр-Дам, над центральным нефом которого уже начал подниматься направленный прямо в небо шпиль. В тот час, когда тьма приказывает строителям закончить работу, мы вместе, держа в руках фонари, поднимались между контрфорсами, сквозь череду толстых колонн, похожих на густой лес.

Мы поднимались по ступенькам винтовой лестницы, пока не сбивались с дыхания, и на каждом витке сжимали друг друга в объятиях. Мы без конца целовались. Уверена, ни один строящийся собор еще не слыхал таких стонов, вздохов и страстных слов, как те, которыми был переполнен благодаря нашим любовным встречам Нотр-Дам.

На самом верху, на открытой площадке, парящей в пустоте, мы лежали на куче строительного брезента, переводя дух. Сквозь ажурные, будто кружевные арки мы видели весь Париж, чувствуя себя на вершине мира.

Там мы занимались любовью.

Я не могу ничего об этом рассказать – не из скромности, только из-за отсутствия нужных слов и образов.

Учебные занятия тоже возобновились. Мы всегда сидели в полутьме, ласкаемые слабым светом, проникавшим через витражи. Время от времени на стенах, разукрашенных красными, синими и золотыми бликами, возникала тень моего дяди, проходившего мимо легкой, словно у голубя, походкой, чтобы убедиться, что мы все еще там. Мы тут же начинали говорить громче, Абеляр делал вид, что читает лекцию, я задавала вопросы.

Однажды случилось так, что тень дяди появилась, когда мы занимались любовью. К счастью, он не мог нас видеть. У меня вырывались недвусмысленные стоны. Чтобы заглушить этот вокализ, Абеляр повысил голос, как будто учитель, ругающий ученика за отсутствие должного внимания к своим речам, и даже хлопнул в ладоши, имитируя пощечину. Дядя был за окном, убежденный, что мы не заметили его присутствия. Мы же в темноте бесстыдно продолжали наши страстные объятия. Мои стоны стали громче. Отделенный от нас стеклом аббат удовлетворенно прокомментировал:

- Браво! Нужно быть строгим, если хочешь получить достойные и стабильные результаты!

Чтобы скрыть слишком уж очевидный смех, я сделала вид, что рыдаю, а Абеляр, притворился, что бьет меня:

- Глупая девчонка, бесполезно играть в раскаяние. Покажите больше старания, или мне придется поколотить вас палкой.

Аббат удалился, потирая руки и восклицая:

- Вот учитель, достойный этого звания!

Говорят, мы потеряли голову и, мало того, всякую сдержанность. Сметенные страстью, мы чувствовали себя словно внутри безумного танца, не заботясь о предосторожностях.

Если Абеляр и покидал меня, он погружался в свою книгу, рукопись которой я выучила почти наизусть.

Вот, например:

«Мудрость была моим сокровищем. Я царил в классах, подобно торжествующему пророку. Я не шел, я шествовал. Я наслаждался шорохом своих одежд, не доступных ученикам, я был целомудренным, словно мраморная колонна. Я любовался собой и восхвалял эту свою чистоту, достойную отшельника, воссевшего на вершине колонны для медитации.

Я упал в твои объятия, как ребенок, у которого закружилась голова. И сказано было, что этим падением я сам поймал себя в ловушку.

Бывает иногда, что пока мы сливаемся телами в любовной неге, блуждая в поцелуях, я вдруг замечаю, что оконные шторы дрожат на ветру. И где-то в глубине души мне кажется, что сам Господь ревниво шпионит за нашей любовью, поскольку не было ранее преступления столь безумного и невозможного, как наше. Потому-то и хлопают возмущенно шторы, закрывающие свет.

Я не музыкант, но ты научила меня играть на скрипке и мандоле, для которых ты пишешь. Ты умеешь проделывать и другую невероятную метаморфозу: я сам превращаюсь в волынку.

Ты взрываешь летаргию моего духа и играешь на моей флейте, извлекая из нее потрясающие мелодии.