Ричард Руссо - Эмпайр Фоллз

— Я не смеюсь, Джимми…

— Прикинь, меня волновало, кто выиграет сегодняшний матч. Может, люди вроде тебя числят меня простаком, потому что я такой ярый болельщик, но знаешь что? Мне насрать. Мистер Эмпайр Фоллз? Это я. Отсюда я последним уйду, и я погашу свет, понял? Этот город мой , а я — его. Я не из тех, кто уехал, а потом вернулся. Я здесь все время. Прямо тут, где я был вчера и где буду завтра, когда солнце взойдет, так что если ты…

— Я никогда не говорил…

— Вот в чем штука, Майлз, людям в городе ты нравишься. Многим людям. У тебя есть друзья, а среди них встречаются даже влиятельные друзья. Я это не отрицаю. Но вот что удивительно, Майлз, людям и я нравлюсь. И это еще не все. У меня тоже есть друзья. И ты не поверишь, но у нас с тобой имеются даже общие друзья. И ты не единственный, кто нравится людям, окей? Я тебе еще кое-что скажу. Что здешним людям нравится во мне больше всего? Им нравится, что они больше похожи на меня, чем на тебя. Они смотрят на меня и видят город, в котором выросли. Видят свою первую девушку. Видят свой первый футбольный матч, когда они, старшеклассники, болели за нашу команду. А знаешь, что они видят, когда смотрят на тебя? Что они — не очень-то хорошие люди. Они смотрят на тебя и видят все плохое, что они сделали за свою жизнь. Они слушают твои разговоры и, может быть, думают то же, что и ты, но не умеют сказать об этом так же, как ты, и понимают, что никто их не примет всерьез. Они видят тебя и твоего кореша, директора, как вы, голова к голове, решаете всякие вопросы, и в какой манере вы общаетесь друг с другом, и какие шуточки отпускаете, и они понимают, им до вас двоих не дотянуться, никогда. А я? Может, со мной они кое в чем и могут сравняться, поэтому я им и нравлюсь. Поэтому я, наверное, стану новым шефом полиции. Им нравится мое мироощущение, как ты бы выразился. И знаешь что? Какое такое мироощущение у тебя? С таким мироощущением на всякое можно нарваться.

Майлз решил, что с него достаточно.

— Ты мне угрожаешь, Джимми? — спросил он. — Ты ведь пока еще не шеф полиции. Билл Доуз в курсе, кто займет его место?

В глазах Минти мелькнул испуг — не сболтнул ли он лишнего? — но на этой мысли он не задержался.

— Угрожаю тебе? — переспросил он, словно не верил своим ушам. — Угрожаю тебе. Я, который всегда хотел одного — быть тебе другом. Разве когда-нибудь было иначе? Скажи, было?

Правда часто принимает несуразный, карикатурный вид, помнил Майлз и не сомневался, что Джимми Минти не кривил душой. Именно этого он и хотел. Искренне недоумевая, почему ему отказывают. Однако, подумал Майлз, вылезая из патрульной машины и пересекая Имперскую авеню, это еще не позволяет считать его полным идиотом. В конце концов, что такое весь наш огромный мир, как не место обитания для людей, лелеющих пылкие и неисполнимые желания, что пустили корни в их душах и расцвели вопреки логике, теории вероятности и даже утекающему сквозь пальцы времени, вечному, как полированный мрамор?

Без пяти шесть, утром в воскресенье, полусонный Майлз Роби спустился в ресторан готовить завтраки для ранних посетителей и обнаружил мужчину, рухнувшего головой на стойку, — лоб будто приклеили к пластику. Майлз мигом сообразил, кто перед ним, — Бастер, помощник повара, вернулся из ежегодного героического загула, который в этом году, видимо, чуть не уморил его до смерти. Бастер принес воскресную газету, а из кофеварки пахло свежесваренным кофе, а значит, парень не до конца растерял профессиональные навыки.

Будить его Майлз не стал, но разогрел гриль и выложил на сверкающую поверхность полоски бекона общим весом около трех фунтов. Когда бекон заскворчал, Майлз взялся за газету. Первая полоса была почти целиком посвящена субботнему футбольному матчу, в качестве иллюстрации прилагались два снимка Зака Минти: на первом, покрупнее, он красовался с мячом, вырванным у противника, на втором, поменьше, помогал едва стоявшему на ногах квотербеку из Фэрхейвена покинуть поле. Получив удар, сразивший его наповал, парень во втором тайме не играл. Он сидел на скамье запасных, полусогнутый, с мутными глазами, а Эмпайр Фоллз потихоньку набирал очки — гол с игры тут, выигранный розыгрыш там, — пока команда не сравняла счет за минуту до конца матча. Неудивительно, что «Имперская газета» комментировала матч примерно в том же духе, что и местные болельщики, — как унизительное поражение Фэрхейвена, закончившего первый тайм со счетом 24:0 в свою пользу.

Однако газете все же удалось удивить Майлза, когда он добрался до раздела «Образ жизни». В последние несколько лет по воскресеньям в «Имперской газете» публиковали старые фотографии Эмпайр Фоллз и его обитателей, сделанные в пору процветания города. Рубрика называлась «Как это было», и в начале лета Майлз наткнулся на снимок «Имперского гриля», датированный началом 1960-х, со старым добрым Роджером Сперри, выглядевшим столь молодецки, будто он стоял на сейнере с омарами, а не за кассой; перед ним тянулась стойка, за которой перекусывали в обед рабочие, и за плохо различимыми, темноватыми столиками было полно посетителей. Меню, вывешенное на задней стене, предлагало рубленый бифштекс с жареным луком, картофельным пюре и овощами, а также булочку на десерт — и все это за доллар с четвертью. Один из молодых мужчин на фотографии до сих пор приходил в «Гриль» и всегда садился на тот же табурет с краю, если он был не занят. По каким-то причинам, необъяснимым, с точки зрения Майлза, эти снимки поднимали людям настроение. Местные жители с явным удовольствием вспоминали, что сорок лет назад в субботу днем на Имперской авеню было не протолкнуться: толпы людей, вереницы машин, бойкая торговля — тогда как теперь улицу можно поливать очередями из автомата и не ранить ни единой души.

Некоторые персонажи в газете были поименованы в подписях к фотографиям, имена других оставались под вопросом. «Можете опознать этого мужчину? А эту женщину? Кто были эти люди и что они значили для нас? — казалось, спрашивали снимки. — Куда они уехали? И почему мы остались?» Рубрика «Как это было» всегда вызывала у Майлза смешанные чувства, и превалировало впечатление, будто город жил ожиданием некоей катастрофы, которая прикончит их всех.

На сей раз в газете поместили фотографию служащих Имперской рубашечной фабрики; снимок был сделан в 1966-м, и единственным человеком во втором ряду, не смотревшим в объектив, была молодая и прекрасная Грейс Роби. Майлз бросил взгляд на подпись и с облегчением вздохнул: имя матери упомянули. Ему было бы больно, если бы вопрос «Кто-нибудь знает эту женщину?» относился к ней. Тем не менее у Майлза, не ожидавшего увидеть мать, возникло ощущение, схожее с тем, когда стоишь на железнодорожном полотне и чувствуешь или воображаешь, будто чувствуешь, как рельсы дрожат под чем-то огромным, приближающимся к тебе на всех парах, — и это было не ощущение опасности, нет, ведь никто не обязывал тебя не сходить с места во что бы то ни стало. Наверное, это ощущение навеяло ему то, что Грейс не смотрела в камеру, но в сторону и вниз, словно прислушивалась к отдаленному гулу. Если то, что она услышала, было напоминанием о ее смертной природе, мелькнуло в голове у Майлза, конец ее был ближе, чем она думала.