Нгуги Тхионго - Кровавые лепестки

И все же дух общинной солидарности, хотя еще и вспыхивает иногда ярким пламенем, постепенно угасает. Нгуги Ва Тхионго не только это понимает, но и размышляет над причинами, вызывающими разъединение людей. Ход этих размышлений естественно приводит его к двум вопросам — о роли христианства как социально-культурного фактора в африканском обществе и о противоречии между городом и деревней.

Думается, что в детские годы сам писатель испытал известное влияние христианского вероучения. Из Первого послания апостола Павла к коринфянам взят символ пшеничного зерна, давший название наиболее известному роману Нгуги Ва Тхионго. Более того, символ жертвенности, служащей возрождению, выразил и центральную идею этого произведения, посвященного сопряженной с огромными утратами борьбе народа за национальное освобождение. Сознание многих героев романа «Пшеничное зерно», да и более ранних книг писателя, несет глубокий отпечаток христианской образности, христианских представлений.

Раскрывая влияние христианства на мировоззрение родного народа, Нгуги Ва Тхионго лишь следует исторической правде. Писатель не мог не видеть, что одни из его соотечественников принимают новую веру, находя в ней путь к овладению европейской культурой, тогда как других привлекает близость некоторых архаичных сторон христианства их традиционным представлениям. Нельзя также забывать, что именно миссионеры долгое время контролировали в Кении начальные школы и каждый африканец, получавший хотя бы начатки образования, неизбежно испытывал на себе то или иное воздействие миссионерской проповеди.

Но, признавая и талантливо описывая реальное положение дел, Нгуги Ва Тхионго никогда не скрывал, что видит в деятельности христианской церкви один из факторов, разрушающих народную культуру и подрывающих традиционные человеческие взаимоотношения. Выступая в марте 1970 года на ассамблее пресвитерианской церкви, писатель с вызовом сказал о себе: «Я не человек церкви, я даже не христианин». В романе «Пшеничное зерно» он создал образы священника Джексона Кигонду и учителя Муниу, законченных лицемеров и предателей, служащих осведомителями британской полиции. В миссионерах писатель видит вольных или невольных идеологических подручных империализма, помогавших порабощению его родины.

В романе «Кровавые лепестки» писатель продолжает свою критику миссионерства и христианства. На этот раз он подходит к проблеме через анализ характера яркой и интересной личности — крупного землевладельца и предпринимателя из кикуйю. Этот умный и ловкий делец глубоко религиозен, он истый христианин, но весь образ его мыслей, его поступки, вся логика его жизненного пути — бездушны, бесчеловечны. И именно церковь помогла ему стать таким, каков он есть.

В портрете Эзекиеля, отца учителя Муниры, писатель показывает, как под влиянием христианской проповеди складывается тип личности, прямо противоположный тому нравственному идеалу, который существовал в традиционном обществе кикуйю. Это общество ценило в человеке душевную чистоту, отзывчивость, тепло. Отец Муниры холоден, не способен к сочувствию. В народе считали высшим достоинством человека его готовность помочь ближнему. Отец Муниры жесток и эгоистичен. По народным представлениям, богатство могло радовать человека лишь потому, что давало ему средства накормить и напоить всех нуждающихся. Эзекиель сколачивает огромное состояние, беспощадно эксплуатируя труд людей обездоленных или от него зависящих. Им движет мысль о могуществе, о власти, которые ему принесет богатство.

Конечно, было бы обеднением и упрощением писательской мысли и таланта видеть в этом характере лишь некий «аргумент» в том споре, который ведет писатель о роли христианства в разложении народной культуры и традиций. Образ отца Муниры, полнокровный, сильный, чем-то напоминает в своей беспощадной целеустремленности фигуры первых кальвинистских проповедников. Он суров, требователен, до конца верен своим убеждениям. В то же время его взгляды столь далеки от этических норм народа, что он воспринимается как живой символ калечащего воздействия христианской проповеди на личность, на традиционное африканское общество.

Как ни сильна в романе эта обличительная линяя, думается, что в общем замысле «Кровавых лепестков» ей отведено сравнительно подчиненное место. Думается, что критика церкви и ее влияния лишь одна из граней более крупной и особенно волнующей писателя темы — противоречия между городом и деревней. Многие африканские писатели видят в антитезе живущей в согласии с древним обычаем деревни и современного города с его духом индивидуализма и стяжательства основное противоречие африканского общества эпохи независимости. Не свободен от влияния этой точки зрения и Нгуги Ва Тхионго.

Найроби в его изображении — это мир, где царят погоня за властью, за богатством, за призрачными удовольствиями. Люди утрачивают здесь присущую крестьянину отзывчивость, они невнимательны и равнодушны друг к другу и отчасти поэтому оказываются беспомощными перед разрушительной, губительной силой города. Немаловажен для понимания авторского отношения к теме тот факт, что в Найроби терпят жизненное крушение центральные персонажи романа — Абдулла, Мунира, Карега, Ванджа. Не случайно и то, что они ищут обновления и самоутверждения в деревне.

В таком взгляде на город отражаются прежде всего настроения широких крестьянских масс Кении. Дело в том, что по всей Тропической Африке противоречие между городом и деревней воспринимается пародом острее, чем, к примеру, в Европе. Лишь немногие кенийские города побережья имеют долгую историю. Столица, напротив, молода, она возникла по воле и решению захватчиков-колонизаторов. Уже в силу этого факта Найроби воспринимался в его глазах средоточием власти чужеземцев-поработителей. Оттуда исходили законы, лишавшие крестьян их лучших земель. Там принимались решения, разорявшие деревню все новыми и новыми повинностями и поборами. Как символ и воплощение колониального гнета, молодой город противостоял национальным устремлениям и чаяниям народных масс.

В сложных противоречивых взаимоотношениях города и деревни была еще одна сторона. И существенная. С ходом времени Найроби превращался в глазах народа в олицетворение нового образа жизни, глубоко отличного от традиционного. Что особенно важно, молодой город, казалось, разлагал саму душу человека, ломал его моральные, духовные устои.

Действительно, личность, как ее представляло себе крестьянское сознание, коренным образом изменялась в городских условиях. Да иначе и не могло быть. Ведь человек оказывался в новой для него среде, где привычные ему нормы поведения утрачивали смысл. Вчерашнему крестьянину приходилось приспосабливаться к производственным отношениям, вынуждавшим его продавать свой труд. Положение, немыслимое в старой деревне! Совершенно другими были в городе и формы быта. Наконец, если в деревне каждый был связан с соседями множеством уз — родства, взаимопомощи, дружбы, — то в Найроби человеку приходилось вырабатывать новые формы взаимоотношений с людьми, с которыми к тому же его ничто никогда не соединяло прежде — ни кровь, ни вера. На смену чувству ответственности перед общиной приходили индивидуализм и сознание вседозволенности.