Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– Мне можешь не говорить.

– Ну, я же тебя не знаю, Джоэль, да? Я же не знаю, что ты видела или знаешь.

– Я видела, как мужчина отсек себе руку бензопилой, когда срезал кустарник, в Камберленде, куда мы с папочкой поехали на рыбалку. Наверняка истек бы кровью до смерти. Папочка перевязал ремнем. Пока не перевязал, кровь текла именно так, толчками. Папочка отвез его в больницу на машине, как бы спас ему жизнь. Он этому учился. Умел спасать жизни.

– В общем, главное, что мне до сих пор покоя не дает, – это как мы так нажрались, что не отнеслись ко всему серьезно, потому что раньше, если я нажирался, все было как в кино. Вот если бы мы догадались сразу повезти его в больницу. Закинули бы его в тачку. Он еще не умер, хотя и выглядел так себе. Мы его даже не уложили, нам вдруг пришла мысль – один из мужиков начал его водить кругами. Мы все таскали его кругами по бару, будто при каком передозе, думали, если он будет ходить до приезда неотложки, то все будет норм. Скоро мы его уже волочили – тогда, наверное, он и умер. Все в кровище. И ствол-то не больше дурацкого 25-го. Нам орали закинуть его в тачку и везти в больницу, но вот взбрело водить его по бару, держать прямо и водить кругами, – девушка кричала и натягивала чулки, а мы орали мужику, который его подстрелил, что сделаем с его картой и тэ дэ и тэ пэ, пока хозяин не вызвал скорую, и они не приехали, а он уже коньки отбросил.

– Гейтли, это же ужасно.

– Ты чего вообще встала, тебе же не на работу.

– Мне нравится, когда снег идет так рано. Здесь самое лучшее окно. Но ты зато извлек урок.

– Его звали то ли Чак, то ли Чик. Ну этого, которого тогда подстрелили.

– Ты слышал этого Макдэйда на ужине? Знаешь, как у людей одна нога бывает короче другой?

– Я их бредятину не слушаю.

– На ужине мы сидели за дальним концом стола. Он рассказывал Кену и мне, что, когда он сидел в детской колонии в Джамайка Плейн, у него была консультант, говорил он, с таким заболеванием, когда каждая нога короче другой.

– Что-то я не успеваю за мыслью, Джоэль.

– У женщины каждая нога была короче другой.

– Как это может быть, чтобы одна нога, которая короче другой ноги, была с другой ногой короче себя?

– Он нас разыгрывал. Он сказал, что суть истории такая же, как в АА, что в ней нет места ни логике, ни объяснениям, надо просто принять на веру. А этот стремный Рэнди в белом парике ему поддакивал с очень серьезным лицом. Макдэйд сказал, она ходила, как метроном. Он нас подкалывал, но мне все равно кажется, что это смешно.

– Может, лучше расскажешь про эту свою вуаль, Джоэль, раз уж мы начали про то, в чем нет логики.

– Далеко-о-о в одну сторону. Потом далеко-о-о в другую.

– Реально. Давай реально побеседуем, раз ты пришла. Что это за вуаль?

– Со свадьбы.

– Начинающая мусульманка.

– Я не хотел навязываться. Если не хочешь говорить про вуаль, так и скажи.

– Я состою в еще одном содружестве, уже почти четыре года как.

– УРОТ.

– Это Уния Радикально Обезображенных и Травмированных. Вуаль – такой наш гентильный признак.

– Причем тут гениталии?

– Мы все ее носим. Почти все, кто с долгим членством.

– Но – если ты не против – почему ты там? В УРОТе? В чем ты якобы обезображена? Просто ничего в глаза не бросается, если позволишь так выразиться. У тебя, это, чего-то не хватает?

– Вручают на короткой церемонии. Почти как раздача значков на собрании «Лучше поздно, чем никогда», для различных сроков трезвости. Новенькие уротовцы встают и получают вуаль, и надевают, и стоят, и зачитывают наизусть, что надетая вуаль есть Знак и Символ, и что они свободно выбрали обязанность жить с ней – один день за раз, – носить ее не снимая, и в свете, и во тьме, и в одиночестве, и на виду, и с чужаками, и со знакомыми, и друзьями, даже при папочках. Что ни единый смертный не увидит нас без нее. И тем они открыто объявляют, что впредь желают скрыться от всех глаз. Кавычки закрываются.

– У меня еще есть визитка Унии, где написано все, что тебе интересно, и даже больше.

– Вот только я уже спрашивал Пэт и Томми С., и все равно до меня не доходит, зачем вступать в содружество, чтобы скрываться? Я могу понять, если кто-нибудь – ну знаешь, радикальный, – и они скрываются всю жизнь во мраке, и хотят Прийти и вступить в содружество, где все равны и все могут Идентифицироваться, потому что тоже всю жизнь провели, скрываясь, и вот вступаешь в содружество, чтобы выйти из мрака, и в группу, чтобы получить поддержку и наконец показать, что у тебя там нет глаза или три сись… руки, или чего там, и чтобы тебя приняли те, кто тебя понимает, и, как говорят в АА, чтобы тебя любили, пока ты, главное, как бы, сам себя любишь и принимаешь, так что можно не волноваться, что там в тебе видят или думают остальные, и можешь наконец выйти из клетки и перестать скрываться.

– Это АА?

– Типа того. Примерно. Наверное.

– Что ж, мистер Гейтли, чего никто не понимает в радикальных обезображенности или травме – так это что желание скрываться натыкается на невероятный стыд из-за желания скрываться. Вот ты на студенческой вечеринке с дегустацией вин, и радикально обезображена, и ты притягиваешь взгляды, которые люди стараются прятать, им стыдно, что их тянет пялиться, и тебе хочется скрыться от этих взглядов украдкой, стереть отличие, заползти под скатерть или закрыть лицо руками, или молишься о коротком замыкании, и чтобы всех уравняла великая милосердная тьма, и от тебя остался только голос среди прочих голосов – невидимый, равный, такой же, скрытый.

– Это как та тема, которую все обсуждали, как люди ненавидели свои лица на видеофонах?

– Но, Дон, ты же все равно человек, ты хочешь жить, ты жаждешь общества и общения, умом ты понимаешь, что, несмотря на внешний вид, заслуживаешь общества и общения не меньше других, ты знаешь, что скрываться из-за страха взглядов – это поддаться ненужному стыду, который не даст тебе жить той жизнью, что ты заслуживаешь не меньше любой другой девушки, ты знаешь, что с тем, как ты выглядишь, ничего не поделать, но что-то можно поделать с тем, как ты относишься к тому, как выглядишь. Нужно иметь силу воли, чтобы взять под контроль свой позыв скрываться, и этого контроля хочется так отчаянно, что соглашаешься и на видимость контроля.

– Когда ты про эту хрень говоришь, у тебя голос меняется.

– И в итоге ты скрываешь свою глубокую потребность скрываться, и скрываешь из потребности показать другим людям, что у тебя хватает силы воли не волноваться, как ты выглядишь в глазах других. И вот на дегустации ты суешь свое обезображенное лицо в самый центр визуальной мясорубки, улыбаешься от уха до уха, и протягиваешь руку, и становишься сверхобщительной и отзывчивой, и с напряжением силы воли делаешь вид, что совершенно не замечаешь гримасы людей, которые стараются не морщиться, не пялиться и не выдать, что видят, насколько радикально ты обезображена. Ты симулируешь принятие собственного обезображивания. Ты лишь берешь свой позыв скрываться и прячешь его под маской принятия.