Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Пояс в ансамбле Пемулиса пластиковый, расшитый безвкусными бусинами в стиле навахо, – его на «Вотабургере» прошлой осени купил в сувенирном киоске малыш Чип Свини и впоследствии передал Пемулису в ходе упражнения Старшего товарища «теннис-как-игра-на-удачу». Узоры из бус были оранжевого цвета аризонского ядозуба и черного – оранжевый оттенком пояс отличался от водолазки Пемулиса.

Он никогда не мог удержаться и не раскусить леденец, рассосав его до определенного размера и текстуры.

Бездверный кабинет заведующей учебной частью казался сияющим прямоугольником света. Впрочем, свет не проникал далеко вглубь приемного помещения. На более близком расстоянии можно было различить звуки, доносящиеся из кабинета, причем ни слова. Пемулис проверил ширинку, щелкнул пальцами у себя под носом, приосанился, двинулся и твердо забарабанил по бездверному косяку, не замедляя шага. Его замедлил уже более пушистый синий палас в кабинете. Когда он вошел целиком, замер на месте. Прямо перед ним оказались Джон Уэйн, 18-А, и мамашка Хэла. Они стояли где-то в двух метрах друг от друга. В комнате горели лампы на потолке и четыре торшера. Стол для семинаров и стулья отбрасывали сложную тень. На столе лежали два самодельных помпона из бумаги, прошедшей через шредер, и, кажется, ампутированных ручек деревянных теннисных ракеток, – не считая их, стол был пуст. На Джоне Уэйне – футбольный шлем, легкие наплечники, спортивная ракушка «Рассел», носки, ботинки и больше ничего. Он стоял в классической стартовой позиции американского футбола. Невероятно высокая и очень хорошо сохранившаяся мать Инка доктор Аврил Инканденца – в тесном зелено-белом костюме чирлидерши с одним из больших медных свистков Делинта на шее. Она свистела в свисток, в котором, очевидно, отсутствовал маленький внутренний язычок, потому что свиста не было слышно. Она была примерно в двух метрах от Уэйна, лицом к нему, в почти шпагате на пушистом паласе, подняв одну руку, и делала вид, что свистит, а Уэйн низко рычал, как классический американский футболист. Пемулис, моргая, демонстративно сдвинул фуражку с деревенским козырьком, чтобы почесать в затылке. На него смотрела только миссис Инк.

– Я, наверное, не буду даже тратить наше с вами время на дурацкие вопросы, не помешал ли я, – сказал Пемулис.

Миссис Инк как будто остолбенела. Рука так и повисла в воздухе, с расставленными пальцами. Уэйн наклонил голову, чтобы взглянуть на Пемулиса из-под шлема, не меняя стартовой позиции. Футбольное рычание затихло. У Уэйна были узкий нос и близко посаженные ведьмовские глаза. Во рту – пластмассовая капа. Всем весом он опирался на кулаки, из-за чего четко обрисовывалась мускулатура ног и ягодиц. В кабинете как будто прошло куда больше времени, чем на самом деле.

– Я на секундочку отвлечь, если позволите, – сообщил Пемулис миссис Инк. Он стоял прямо, как школьник, кротко сложив руки на ширинке, – у Пемулиса эта поза получалась бесстыжей.

Уэйн выпрямился и направился к своей одежде, как будто нисколько не смущаясь. Его аккуратно сложенный спортивный костюм лежал на столе завуча в дальнем конце кабинета. Капа была приделана к забралу и так на нем и повисла, когда он вынул ее изо рта. На подбородочном ремне было несколько застежек, которые Уэйну пришлось отстегивать.

– Классный шлем, – заметил Пемулис.

Уэйн с силой просовывал ботинки через штанины и не ответил. Он был весь такой мускулистый, что резинка ракушки даже не врезалась в ягодицы.

Миссис Инканденца вынула изо рта немой свисток. Она все еще стояла в шпагате на полу. Пемулис демонстративно не опускал взгляд ниже ее лица. Она поджала губы, чтобы сдуть волосы с глаз.

– Предположу, что это займет не больше двух минут, – сказал Пемулис с улыбкой.

Среда, 11 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

На Ленце камвольное пальто, темные брюки, бразильские лоферы с сиянием высокой мощности и маскировка, в которой он похож на загорелого Энди Уорхола. Брюс Грин – в дурацкой кожанке прет-а-порте из жесткой дешевой кожи, которая скрипит, когда он дышит.

– Вот тогда, чувак, тогда и показываешь свое настоящее, типа, нутро, когда им целятся в тебя тебя, и целится причем какой-то ебаный латинос с бешеными глазами митьках 230в трех, и – странно – я вдруг совершенно спокойный, сечешь, и такой, говорю такой: «Пепито, – говорю, – Пепито, чувак, ты давай, конечно, вперед, делай как знаешь, чувак, шмаляй, но, чувак, уж лучше – и я, сука, серьезно, блядь, – уж лучше убей меня с первого раза, чувак, потому что второго у тебя уже не будет», – говорю. И даже не выеживаюсь, чувак, сечешь, я серьезно, сам удивился, что сам без б. Ты врубаешься? – Грин зажигает им обоим сигаретки. Ленц выдыхает с присвистом человека, которому не терпится что-то втолковать. – Ты врубаешься?

– Хз.

Стоит городской ноябрьский вечер: самые последние листья уже на земле, сухая серая трава щетиной, хрупкие кусты, беззубые деревья.

У встающей луны такой вид, будто ей нехорошо. Цоканье лоферов Ленца и хрусткий топот старых говнодавов с толстыми черными подошвами Грина. Знаки внимания и одобрения со стороны Грина. Он говорит, что его просто поломала жизнь, вот, собственно, и все, что ему есть сказать. Грина. Жизнь надрала ему зад, теперь он перегруппировывается. Он нравится Ленцу, а когда ему кто-то нравится, не обходится без такого легкого заусенца страха. Как будто в любой момент может случиться что-то ужасное. Не столько страх, сколько какое-то напряжение в области живота и задницы, будто все тело зажмуривается перед ударом. Решить рискнуть и счесть кого-нибудь надежным парнем: будто что-то выпускаешь из рук, добровольно отдаешь над чем-то всю власть: теперь стоишь, бессильный, и ждешь, когда это что-то упадет: остается только приготовиться и зажмуриться. Ленца как-то даже бесит, когда ему кто-то нравится. Грину вслух такое не скажешь. Уже за 22:00, и залежавшийся мясной рулет в пакетике стал темным и жестким, и давление использовать интервал ок. 22:16 для разрешения проблем возрастает до катастрофических показателей, но Ленц так и не может набраться духу попросить Грина хотя бы разок вернуться другой дорогой. Как это сделать, чтобы Грин по-прежнему считал его классным? Но нельзя же прямо взять и сказать кому-нибудь, что считаешь его классным. Когда это телка, которую хочешь отиксить, дело другое, все проще; но, типа, например, куда смотреть глазами-то, когда говоришь, что тебе кто-то нравится и это без б? На них смотреть нельзя, потому что, если они посмотрят на тебя, когда ты смотришь на них, и взгляды встретятся, и тут же между вами возникнет какое-то, типа, жуткое напряжение или энергия. Но и отвернуться нельзя, будто ты нервный пацан, который на свиданку приглашает. Нельзя так раскрываться перед людьми-то. Плюс понимание, что вся эта херня вообще не стоит такого зажмуривания и стресса: как же бесит. Вечером дня ранее около 16:10 Ленц брызнул мужским спреем для волос «Риджид» в морду одноглазой эннет-хаусовской бродячей кошке, которая на свою беду забрела в мужской на втором этаже, но итог – неудовлетворительный. Кошка просто сбежала вниз, всего один раз врезавшись в балясину. Потом Ленца пропоносило – это ему всегда противно, – и пришлось торчать в толкане, и открыть матовое окошко, и включить душ, пока все признаки в виде запаха не улетучились, и все это время Глинн, падла, колотил по двери и привлекал всеобщее внимание воплями, кто это там забивает кита, часом, не Ленц ли. И ну потом, как себя вести впредь с Грином, если сейчас отшить его и попросить дать дойти домой в одиночку? Как себя вести, если, типа, он как-то, типа, заденет Грина? Что ему впредь говорить, когда они с Грином столкнутся в проходе на «Посиделках субботним вечером» или оба разом потянутся за одним бутербродом на лотерейном перерыве в «Белом флаге», или окажутся в одной очереди в душ, полуголые, в полотенцах? Что, если он Грина, типа, заденет, а Грин потом переедет в трехместную спальню к Ленцу, пока Ленц еще там, и им придется жить в одной комнате и постоянно контактировать? А если Ленц подсластит обиду, признавшись Грину, что тот ему нравится, куда смотреть-то на хрен во время признания сраного? Если надо отиксить самочку – тут у Ленца нулло проблемо, куда смотреть. Без проблем заглянет сучке в глаза до самой души, да так искренне, будто весь умирает изнутри. Или, типа, убедить бразильца с плохой кожей, что он не разбавлял полкило Инозитолом 231в трех отдельных случаях. Или под кайфом: ноль проблем. Под кайфом у него нет проблем сказать кому-нибудь, что он ему нравится, даже если правда нравится. Потому как это его подзаряжало напряжением, перевешивающим то нервирующее напряжение, которое может повиснуть в воздухе между людьми. Пара дорожечек – и никакого стресса в том, чтобы сказать Брюсу Г. со всем уважением свалить, заняться своими делами, пойти поиграть на проезжей части, пойти поиграть с бензопилой, пойти в сторонке покурить, что Ленц его всячески уважает, но ему надо отправиться в городскую ночь в одиночку. В общем, после инцидента с кошкой, поносом и парой крепких слов с Д. Р. Глинном, который сползал, держась за живот, по южной стене коридора на втором этаже, Ленц решает, что все, приехали, и идет, и отрывает квадратик фольги с промышленного рулона, который Дон Г. держит под эннетовской раковиной, и берет и достает полграмма, ну максимум грамм из НЗ в хранилище, которое он вырезал в «Принципах естественных лекций». Это вам не всяческие стандартные сценарии рецидива – Бинг является медицинской поддержкой для того, чтобы уверенно поделиться с Грином потребностью в прогулочном одиночестве, дабы решить проблемы ранней трезвости до того, как они во весь рост встанут на пути духовного роста, – Ленц примет кокаин как раз в интересах трезвости и роста.