Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Ну и в общем, типа, стратегически, в среду на собрании Бруклайнской молодежи на Бикон рядом с веткой на Ньютон, на лотерейном перерыве, в 21:09, Ленц тушит слюнявым пальцем бычок, и аккуратно убирает назад в пачку, и зевает, и потягивается, и быстренько проверяет пульс, и поднимается, и небрежно фланирует к туалету для инвалидов с дверью и замком, да здоровой такой какой-то колыбелью на сральнике, чтобы калекам проще было садиться, и занюхивает, типа, где-то две, ну может, три дорожки Бинга, насыпанных от души на крышку бачка, и протирает крышку влажными бумажными полотенцами и до, и после, иронически свернув тот самый хрустящий бакс, который принес для сегодняшнего сбора, и употребив, и тщательно прочистив затем пальцем, и растерев этим пальцем десны, и затем закинув голову перед зеркалом, чтобы поискать в почковидных ноздрях орлиного носа зацепившиеся в ухоженных волосках улики, и чувствуя горечь на задней стенке замерзшего горла, и развернув чистый свернутый бакс, и разровняв кулаком на краю раковины, и четко сложив ровно до половины предназначенного госказной размера, чтобы все улики, даже если кому-нибудь в голову придет свернуть бакс в трубочку, типа, уничтожить начисто. Затем профланировал назад с самым невинным видом, всегда зная, куда смотреть, и небрежно приподняв яйца перед тем, как сесть.

И потом, не считая время от времени гемиспазма рта и правого глаза, которые он скрывает за старыми темными очками и тактикой притворного кашля, вторая половина бесконечной болтологии собрания проходит, как сыр в масле, кажется ему, хотя он и выкурил почти всю дорогую пачку сиг за 34 минуты, и эти ханжиты из Молодежи АА справа, якобы на рядах для некурящих вдоль восточной стены, пометали в него взгляды неодобрительного содержания, когда он вдруг обнаружил, что одна сига догорает в маленькой жестяной пепельнице, а сразу две – дымят у него во рту, но Ленц сумел свести случай на нет с беспечным апломбом, сидя как ни в чем не бывало в авиаторах, скрестив ноги и раскинув руки в пальто на спинки пустых стульев по соседству.

Ночные звуки городской ночи: ветер с порта кружит по кривому асфальту, шорох и блеск проезжающих машин, смех ТП в квартирах, вой нетронутой кошачьей жизни. В порту заходятся гудки. Удаляющиеся сирены. Крики заблудившихся над сушей чаек. Где-то далеко – разбитое стекло. Сигналы машин в пробке, споры на разных языках, еще разбитое стекло, бегущие ботинки, женский то ли смех, то ли крик кто знает как далеко, из-за сетки улиц. Собаки охраняют свои собачьи дворы, когда они проходят мимо, гремящие цепи и шерсть дыбом на загривке. Ортопедические цокот и топот, видимое дыхание, хруст гравия, скрип кожи Грина, чик миллиона городских зажигалок, далекий туманный гул ATHSCME, направленных на самый что ни на есть север, лязг и звон брошенного в помойку мусора, и шелест оседающего мусора в помойках, и шуршанье ветра по острым краям помоек, и безошибочные лязг и звон помоечных археологов, копателей, выискивающих в контейнерах банки и бутылки, – районный пункт приема тары находится в Западном Брайтоне и даже гордо делит одну витрину с алкогольным магазином «Мир Алкоголя», так что копатели могут в один прием как бы и сдать, и поддать. Что Ленц находит отвратительным до максимума, и о чем делится своими чувствами с Грином. Ленц вслух замечает, как неизбывательно ироничны средства, через которые воплощаются в жизнь обещания «Вычистить наши урбанистические города» Славного Крунера.

Шумы паралаксируют по всей мигающей урбанистической сети, по ночам. Мохнатый смог всяческих монооксидов. И куда же без поганого вонючего ветра с Залива. Миниатюрные распятия навигационных огней приземляющихся самолетов, опережающих собственный рев. Вороны на деревьях. Куда же без всяческих стандартных сумеречных шорохов. Освещенные окна первых этажей набрасывают половички света на свои дворы. Лампы на крыльце, которые автоматически включаются, когда проходишь мимо. Элегия сирен где-то к северу от Чарльз. Голые деревья скрипят на ветру. Это государственная Птица Массачусетса, делится он с Грином, – полицейская сирена. Служить и Верещать. Плач и крики изза кто знает скольких кварталов, с кто знает какой целью. Иногда один крик кончается началом другого крика, высказывает мнение он. Видимое дыхание, радужные кольца уличных фонарей и фар в этом дыхании. Если только эти крики все-таки не смех. Мать самого Ленца смеялась так, будто ее жрут заживо.

Только – после, ну может, не больше пяти всосанных дорожек в исключительно медицинских, нерекреационных целях – только вместо того, чтобы заверить Грина, что, хотя он натуральная голубая фишка в активе Ленца, не мог бы он свалить, пожалуйста, на хер и дать Ленцу прогуляться домой в одиночку со своими мясным рулетом и делами, выясняется, что Ленц снова просчитался с эффектом гидролиза 232Бинга – он-то всегда, типа, предпрогнозирует эффект как небрежное вербальное хладнокровие, а тут наоборот, Ленц на пути домой обнаруживает непреодолимое гидролитическое желание иметь Грина прямо тут, под рукой – ну или вообще любого, кто не может или не хочет уйти, – тут, под боком, и делиться с Грином – или любым соглашателем – практически всеми переживаниями и идеями своей жизни, придать каждому эпизоду из дела Р. Ленца словесную форму и видимое дыхание, пока вся его жизнь (и маленькая тележка) проносится над арктическим горизонтом его мысли, рассыпая фосфены.

Он рассказывает Грину, что его фобический страх часов произрастает от отчима, проводника поезда из «Амтрэк» с серьезными неразрешенными проблемами, из-за которых он заставлял Ленца заводить его карманные часы, ежедневно полировать брелок замшей и ежевечерне следить, чтобы отображаемое время на циферблате было точным вплоть до секунды, не то он вытягивал Рэнди по всему его метру с кепкой скрученным журналом «Рельсы и шпалы» – глянцевым и чертовски тяжелым периодическим изданием формата кофейного столика.

Ленц рассказывает Грину, насколько зрелищно ожирелой была его покойная мать, размашисто иллюстрируя руками упомянутые формы.

Дышит он после каждого третьего-четвертого факта, – эрго, приблизительно раз в квартал.

Ленц пересказывает Грину сюжеты нескольких книг, которые он читает, не без конфабуляции.

Ленц не замечает, как пустеет лицо Грина, когда Ленц затрагивает тему покойных матерей.

Ленц в эйфории рассказывает Грину, как ему однажды отрезало кончик левого мизинца цепью мопеда, и но как уже через пару дней интенсивной концентрации палец отрос и регенерировался, как хвост у ящерицы, поставив в тупик докторские консилии; Ленц говорит, что именно после этого казуса в подростковом возрасте он соприкоснулся со своей необычной жизненной силой и познал, и принял, что он не такой, как мирской люд, и начал принимать свою уникальность с вытекающей из нее gloria mudli.