Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– Сейчас угадаю.

– Среди туземцев волнения, – власть издала смех вслух. – Хоть чтото новенькое.

Торс также издал смех.

– Видела, как Макдэйд опять пересматривает свою корейскую фигню?

– В общем, посидишь после комендантского часа, просмотришь, сколько успеешь, чтобы все были безопасные?

– Без ню, без веществ, только умеренное употребление спиртных напитков, – отвечала молодежная девушка на чеканный манер зубрения.

– Сколько успеешь, и оставишь на столе Дженис, а я завтра в начале дневной смены попрошу ее их выложить.

Молодежная девушка, держащая подчиненную власть, изобразила двумя пальцами в воздухе дверей любопытный круг. Какой-либо сигнал руки для главной власти. Каждый палец руки девушки содержал кольца разного вида.

– Туземцы проявят благодарность для разнообразия.

– Они в шкафчике с приемками, – сообщила ей власть.

– Гляну в ночную смену, сколько получится.

– И Джонетт?

И вновь торс проник вовнутрь. Женщина во власти молвила:

– И защищай Дэвида К. от Эмиля и Уэйда, ладно?

Когда дверь затворилась и власть изобразила небольшой жест извинения за перерыв, Марат улыбнулся вширь.

– Я не имею знания слов «туземцы» и «вдар», если позволите дерзость вопроса, – сказал он. – Как и «этэа».

Смех дружелюбности. Марату пришла в голову мысль, что перед ним счастливый человек.

– Дар – в смысле, пожертвованные в дар вещи. От которых мы зависим больше, чем хотелось бы. Жильцы и выпускники всегда в поисках. Текущих жильцов мы иногда зовем туземцами; это мы любя. Заходила сейчас Джонетт, она сотрудник с переживанием 315. У нас два сотрудника, выпускники Хауса. Один сейчас отсутствует по болезни, но Джонетт – вам понравится Джонетт. Джонетт золото, а не человек. А ЭТА – это буквы, Э-Т-А.

Марат притворился, что издает смех вслух.

– Прошу пардона, ибо я посчитал «этэа» словом из моего родного швейцарского наречия.

Власть улыбнулась с пониманием.

– ЭТА – частная школа. Обычно мы отправляем туда жильцов, на подработку. Она выше по холму, – заметив глубокое втягивание вуали, которое только лишь мимолетно вызвал его вдох, власть выразила в лице удивление и молвила: – Ну вы же знали, что в Эннете придется работать. По правилам жильцам дается месяц на поиск места.

С осторожностью выдохнув, Марат слабо жестикулировал в знаке «Ну разумеется».

11 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

Многое из того, что Марио наснимал для документального фильма, который ему разрешили сделать этой осенью в ЭТА, – это, собственно, запись, как Марио гулял по академии с камерой «Болекс H64», примотанной к голове и подключенной через коаксиальный кабель к педали, которую он одной рукой прижимает к груди в свитере, а второй – управляет. Вечером в 21:00 на улице холодно. Центральные корты залиты светом, но играют только на одном – Гретхен Холт и Джолин Крисс все еще продолжают с самых дневных матчей какой-то марафонский матч, с посиневшими на рукоятках ракеток пальцами и замерзшими наэлектризованными шипами потными волосами, останавливаясь между подачами сморкнуться в рукав, на них столько слоев свитеров, что выглядят они бочкообразно, и Марио даже не думает поменять светочувствительность, чтобы снять их сквозь запотевшее окно комнаты Штитта, где он сейчас находится. В комнате стоит оглушающий грохот.

Комната тренера Штитта – номер 106, рядом с его кабинетом на первом этаже Админки, за кабинетом доктора Раск и в двух поворотах по коридору от вестибюля.

Это большая пустая комната, спроектированная ради акустики. Паркет, которому не помешает циклевка, деревянный стул и плетеное кресло, армейская койка. Маленький низкий столик, на котором умещается только держатель для трубки Штитта. Сложенный складной стол, приставленный к стене. Звукоизолирующая обшивка на стенах без единого декоративного элемента. Та же обшивка на потолке с голой лампочкой со свисающей длинной цепочкой, встроенной в пыльный вентилятор с короткой цепочкой. Вентилятор никогда не вращается, но иногда издает звук неисправной проводки. В комнате чувствуется едва уловимый запах фломастеров. Никакой обивки или чехлов, на койке нет подушки – ничего мягкого, что могло бы поглотить или преломить звук оборудования, расставленного на полу: черная немецкость первоклассного музыкального центра, колонки размером с Марио в каждом углу со снятой акустической тканью, так что каждый конус головки динамика открыт и могуче пульсирует. Комната Штитта звуконепроницаема. Окно выходит на Центральные корты, насест и наблюдательную башню, что нависают над головой и уродуют тени от прожекторов на кортах. Окно сразу над батареей, которая, когда звук выключен, издает гулкий гремящий звенящий лязг, как будто кто-то глубоко под землей охаживает трубы молотком. Холодное окно над батареей запотело и слегка дрожит под напором вагнеровского баса. Герхард Штитт спит в плетеном кресле в центре пустой комнаты, запрокинув голову и свесив руки, обвитые артериями, по которым видно его медленный пульс. Его ноги твердо покоятся на полу, колени широко раздвинуты – так Штитт вынужден садиться всегда, из-за варикоцеле. Рот приоткрыт и из него под опасным углом свисает потухшая трубка. Марио недолго снимает спящего Штитта, такого очень старого, белого и тщедушного, но в то же время неприлично поджарого. Звучит и сотрясает окно – отчего капли конденсата собираются и сбегают круглоголовыми дорожками – дуэт, который не устает взбираться к пику высоты и эмоций: немецкий второй тенор и немецкое сопрано или очень счастливы, или очень несчастны, или и то и другое. У Марио крайне чувствительный слух. Штитт может уснуть только под оглушительно-громкую европейскую оперу. Он делился с Марио историями о своем мрачном детстве в спонсированной БМВ австрийской

Akademie с «ориентацией на контроль качества», которые объясняют его REM-причуды. Сопрано оставляет баритон позади, взмывает до высокого ре и зависает, то ли в горе, то ли в экстазе. Штитт не шелохнулся ни разу, даже когда Марио дважды упал, громко, пытаясь дойти до двери, закрывая уши ладонями.

Лестницы в корпусе Администрации узкие и строгие. Красные перила из холодного железа – красные лишь потому, что на них один слой грунтовки. Ступени и стены из некрашеного грубого цемента. Такое песчаное эхо, из-за которого хочется уйти с лестницы как можно быстрее. Мазь издает хлюпающий звук. Коридоры верхних этажей пусты. Низкие голоса и свет из-под дверей на втором этаже. 21:00 – все еще обязательный Учебный час. Серьезного движения не будет до 22:00, когда из комнаты в комнату начнут бродить девочки, кучковаться, делать все то, что обычно делают по ночам группки девочек в халатах и мохнатых тапочках, пока Делинт не дернет главный рубильник в 23:00 и свет во всех общежитиях не погаснет. Единичное движение: открывается и закрывается дверь, близняшки Воут направляются в ванную в дальнем конце коридора, в одном огромном полотенце на двоих, у одной из них в волосах бигуди. Одно из падений в комнате мистера Штитта пришлось на обожженное бедро, и выжмякнутая мазь из-под повязки начинает пропитывать вельветовые штаны на боку, хотя боли нет и в помине. Три напряженных голоса за дверью Кэрол Сподек и Шошанны Абрам – перечисления градусов и фокусных расстояний, для завтрашнего экзамена мистера Огилви по «Размышлениям о преломлениях». Голос девочки из непонятно какой комнаты дважды очень отчетливо говорит: «Крутой горячий пляж», – и снова тишина. Марио прислоняется спиной к стене в коридоре, поводит камерой вокруг. Из двери рядом с лестницей появляется Фелисити Цвейг с мыльницей и полотенцем, повязанным на уровне груди, как будто у нее есть грудь, двигается в сторону Марио по пути в ванную. Проходя мимо, она загораживается вытянутой рукой от объектива камеры на голове Марио: